— Парни, парни, стоп!. В огороде колесо, где моя фуражка. Женька, ты озверел? Всю дорогу из квадрата вылезаешь. Витька, возьми мягкую щетку, здесь ритм должен быть скользящим. А вот в финале, когда пойдем на коду — такая бешеная, взрывчатая дробь. Сто раз объяснял. Раз, два, три, четыре. И!..
Блеснуло серебро труб, тромбона, саксофонов. Ударник замер с воинственно растопырившимися щетками в руках.
Любка выглядывала из-за портьеры: не любила, когда весь оркестр, многозначительно улыбаясь, таращил на нее глаза. Да и Анатолия не хотелось отвлекать. Увидев ее, он обычно быстренько прогонял репертуар или поручал вести репетицию второму трубачу, а сам, перепрыгнув оркестровую яму, подбегал к ней и настойчиво тянул на улицу, несмотря на ее слабые протесты.
Оркестр звучал мощно, страстно. Звуки словно равнялись друг на друга, соревнуясь в чистоте и выразительности. Радовались звонкогорлые трубы, сипловато поддакивали похожие на королевских кобр саксофоны, застенчиво вступали флейты и самоуверенно ухал тромбон. Анатолий, шевеля губами, бродил по авансцене, дирижируя сжатой в кулак рукой, и, уловив фальшь, круто, на одних носках, поворачивался к оркестру. В последнее время он был очень занят — готовился к выездному концерту по областному телевидению.
— Ну, и последнее, — донесся до Любки его голос. — «Майская сюита».
Любка ощутила легкий холодок в груди. Анатолий приготовился солировать.
Он нагнул голову, облизнул пересохшие губы, провел ими по металлическому мундштуку. Пальцы неуловимо прошлись по клапанам. Сверкающее жерло трубы описало полукруг — и родился торжествующе-счастливый звук, от которого дрогнули хрустальные подвески огромной люстры. Анатолий играл, по привычке закрыв глаза. Звук летел словно по осязаемой дуге, замыкая круг — поющее солнце. И сразу же, как всплеск протуберанцев — отточенное кружево импровизации. Вот уже полнится, растет, расцветает мелодия, рождая бесчисленные трели. Тонкий прощальный звук — зеленый луч, сулящий увидевшему его удачу…
…Анатолий смотрел на нее так, что Любка притихла. А он осторожно взял ее лицо в ладони, провел горячими пальцами по бровям, задерживая их на губах. Что-то непривычно-трепетное и нежное было в его прикосновениях, так не похож он на себя. Вот его пальцы вынимают шпильки и приколки из тугого узла волос, и они, отливающие червонной медью, мягким обвалом рушатся на спину.
— Что, что, Толенька?
— Ничего. Мне просто исполнилось сегодня двадцать два. И ближе тебя, роднее тебя нет никого на свете.
Он целует ее глаза, висок, маленькие теплые уши, Любка чувствует грудью его колотящееся сердце… На улице — никого, только цокают шаги одинокой пары.