Сцена его купания стояла перед глазами: несколько дней он старался меньше попадаться ему на глаза — горькая тайна танкиста мучила его так, как если бы она была его собственной.
Однажды после получки расстроенный чем-то Анатолий забрел в пивной бар. В углу, как обычно, сгрудились фронтовики. Иногда он простаивал здесь по два-три часа, не в силах оторваться от рассказов — веселых и трагических, спокойных и возбужденных… И потому врезал по физиономии Ваське Торговецкому, который в буфете Дворца уговаривал выпить вахтера — инвалида войны, только что вышедшего из психиатрической больницы.
И, вообще, оркестранты заметили в нем перемену. Если он раньше мог вместе с ними весело-цинично оглядывать затянутых в соблазнительное трико девчонок из танцевального ансамбля, то сейчас просто не замечал их. Ребята ухмылялись — и это Толька, который не упускал возможности распустить руки. Однажды ударник Рафаэль сказал что-то насчет коленок Любки, сидевшей в зале. Анатолий довел репетицию до конца и вполголоса, чтобы слышали ребята, чеканя каждое слово, проговорил: «Еще одно слово насчет Любки, Рафа, я тебе барабан на голову натяну. Понял?»
Рафа понял, но добавил, что он ничего такого не хотел сказать, а у Любки действительно шикарные коленки.
Да, Анатолий стал замечать многое: и нервную озабоченность Сергея, и постную физиономию Фатеева при встрече с бывшим начальником участка, и тоску, проглядывавшую в глазах Дины до пожара на групповой установке, и раздумчивую молчаливость тети Насти. Нет, не все просто на свете, нет! Так, наверно, бывает, когда упадешь в свежескошенную траву, вдохнешь сыроватый, бодрящий ее запах и вдруг увидишь перед глазами церковный купол колокольца, скромную шапочку горицвета, плоскую шляпу иван-чая…
Любка вдруг засмеялась.
— Что, рыжая?
— Ничего. Просто уж очень хочется жить!
Анатолий обнял ее, ладонь скользнула на ее крепкую маленькую грудь. Любка замерла, напряглась, стала каменной. Потяжелели ее руки на его шее. Анатолий нашел ее губы.
Фатеев подписал приказ, распорядился вывесить немедленно. Позвонил в редакцию. Оттуда ему ответили, что корреспондент уже успел проинтервьюировать отважных смельчаков. Так и сказали — отважных смельчаков. С чувством легкой досады заведующий промыслом бросил трубку на рычаг. Ему всегда нравилось удивлять неожиданным сообщением и созерцать произведенный эффект с видом человека, никакого отношения к сообщению не имеющего.
Фатеев отлично понимал, что могло бы произойти, если бы установка взлетела на воздух — рядом, к тому же, пруд-накопитель, полный нефти. Он бы мог распечь инженера-электрика за плохую грозозащиту — любой завпромыслом поступил бы именно так. Во-первых, Фатеев знал отлично, что фактор случайности в критические моменты играет роль палочки-выручалочки: на него можно свалить многое. И, потом, его самолюбию льстила мысль о том, что именно на его промысле люди проявили героизм. Да, героизм, хотя в силу своей обязанности могли бы сделать и другие. Не все — но кто-нибудь другой. Досадно немного, что героями оказались Старцев, хладнокровно, как он считал, уничтоженный им, и этот сопляк Семин, по которому давно плачет увольнение.