Иначе не могу (Максютов) - страница 4

Анатолий вскочил так стремительно, что опрокинул скамейку. Настя в притворном испуге выставила вперед ладони:

— Молчу, Толенька, молчу! Бог с тобой!

Анатолий, с раздувшимися ноздрями, чуть подавшийся вперед, хотел что-то сказать. Но в этот миг снова скрипнула дверь. Вернувшийся запыхавшийся Сафин — лицо его было злым — шагнул к Анатолию:

— Ты что себе позволяешь? — не сдержавшись, крикнул он. — Ты где находишься — на работе или в… пивной? Сколько тебя можно звать? Ходит тут вразвалочку, оскорбляет всех, сам черт ему не брат. Почему не идешь на скважину?

Эта вспышка гнева была так непривычна, что Анатолий даже попятился. Но в следующую секунду он с силой вырвал плечо из цепких пальцев Сафина и в свою очередь заорал:

— Да пошел ты… Что ты меня учишь? Ну, что, спрашивается? Ходишь тут, как…

У Танзили округлились глаза, она с какой-то брезгливостью глядела на Анатолия, забыв опустить телефонную трубку. Настя, враз посуровевшая, комкала теплый платок. Сафин, с опущенными вдоль тела руками, недоуменно, даже без всякого возмущения смотрел на застывшего с бессмысленным лицом Семина, и сейчас особенно бросалась в глаза резко-белая седина, выплеснувшаяся из-под шапки, морщины на лбу и щеках, высушенных солнцем и ветрами. Тишина была громче грома… Анатолий пинком распахнул дверь и выскочил наружу. Сафин, сутулясь еще больше, тоже направился к выходу… Рука его не могла нащупать некоторое время ручку двери.

Настя встала, снова набросила платок и, закинув руки за голову, завязала концы. Устало нагнулась за сеткой с едой и тусклым голосом сказала:

— Я пойду, пожалуй. У меня еще четыре точки не обойдены. Будь здорова, Танюша.

— Ладно, тетя Настя, — машинально ответила девушка.


Люба старательно думала о посторонних вещах. Попыталась в деталях представить свою будущую работу оператора по добыче нефти. Вспоминала техникумовскую жизнь. И усиленно доказывала себе, что причина перехода в бригаду — в желании попробовать более трудную и интересную работу. Но когда краешком мысли как бы задевала истинную причину, чувствовала, как горячо вспыхивают щеки под шалью. Брешь в ее слабенькой самозащите услужливо заставляла Любку явственно видеть огромную сцену Дворца нефтяников, гулкий квадратный зал, голубовато-серебристый задник, на фоне которого в ослепительной рубашке расхаживает парень, слегка развязный, с нахально-ленивым взглядом светлых глаз. Уж очень вольно он вел себя перед зрителями: походка развинченная, нарочито небрежные жесты во время дирижирования. Но что выделывала в руках у него серебряная, сверкающая — даже глазам больно! — труба. Казалось, в ее узкое металлическое горло вложены живые голосовые связки. Оркестр, сидящий за спиной солиста, покорялся этой золотогорлой трубе, как побежденный победителю. Зал шумно аплодировал, а этот… с нахальными глазами, часто и неровно дыша, махал рукой публике, презрев общепринятый поклон — словно выигравший все заезды мотогонщик. Любка тайком провожала его взглядом, когда приходилось встречаться на территории базы промысла, на комсомольских собраниях, где ему постоянно перепадало. Едва увидев его бесформенную желтую шапку-развалюху, Любка терялась, на вопросы отвечала невпопад и вообще становилась сама не своя. Позже пришло раздражение. Раздражала его самоуверенность, лихо задранная шапка, вечно расстегнутый ватник на груди — с тем расчетом, чтобы был виден узор на свитере, преувеличенно громкий смех.