— Слишком много, этих «мелочей»…
— Ну вот, скоро начнем искать смысл жизни…
Они замолчали. Дина чувствовала, что за полушутливыми, ни к чему не обязывающими словами Молчанова кроется другое… Ей вдруг вспомнился новогодний вечер в ее квартире. В веселье Станислава было что-то вымученное. И он совершенно не умел быть пьяным. Во всяком случае, как Сергей выражается: изящно пьяным. Может быть, это и хорошо?
— Тебя еще не хватились в редакции, Стас? Можно подумать, что ты свободный художник.
— Да нет. Договоренность.
— Ясно.
— Хорошо у вас все-таки.
— Где — «у нас»?
— Вообще. В городе.
— Чем же?
— А тебя не тянет, Дина в более крупный, так сказать, населенный пункт?
— Представь себе, нет. Я, наверно, страшная домоседка. И очень люблю этот город.
— Видишь ли, я до мозга костей горожанин. Красиво, что ли, говоря, убежденный урбанист. И бродяга несусветный, профессия обязывает: волка, говорят, ноги кормят. Но иногда приходит желание надолго выбраться из центра. Надоедает вся эта суета, рефлектирующие, до ужаса умные приятели…
Дина рассмеялась. Станислав в который уж раз отметил, что ему всегда хочется слышать ее приглушенный грудной смех.
Он нахмурился и протянул ей руку.
— Пока. Хоть бы навестили, черти. — И, задержав ее крепкую ладонь, предельно просто сказал:
— Дело в том, что я постоянно хочу видеть тебя, Дина Малышева. Вот такие пироги…
Настя с трудом перенесла тяжесть тела на ноги. Осторожно встала. Довела-таки себя: стоять не может, ровно только что народившийся теленок. Колени дрожат. В последнее время перед людьми неловко: начинаешь садиться, и треск по всему телу идет, суставы щелкают. Ох, дура, прости меня господи, что не послушалась главврача медсанчасти, не взяла путевку на воды.
Понесла ее нелегкая на нефтеловушку, будто молодых нет. Две недели назад в самом конце рабочего дня влетел на участок Генка-теоретик и заорал, будто ошпаренный: «Нефть в реку уходит! Перемычку прорвало!» И бросились все, кто был — Сергей, Танзиля и даже Дина Михайловна вниз, к яру. Увязалась за ними и Настя, хотя Сергей настойчиво уговаривал остаться. Пока засыпали преграду, топтались в чавкающем, пронизывающем до костей холодном земляном месиве, прошло три часа. Вечером Настя почувствовала себя худо. Так худо, хоть криком кричи. Разламывало так, как будто зажали тело в десяток тисков. А утром ноги отказали. Соседи вызвали врача. Молоденькая девчонка, только институт закончила. Даже года не работает. Ободряет, смеется, а у самой в глазах — тревога. Спросила: где ж вы ноги-то так? Ответила, что, мол, фронтовая память до конца дней. Что на войне не только ноги — душу калечат иногда.