Никита осторожно посмотрел в иллюминатор, отыскивая дыру в крыле. И неожиданно жаркая краска стыда залила его: из-за высокого ребра жёсткости выглядывал полукруглый кусочек буквы Р. Окончание СССР, написанное на крыле.
«И верно — у страха глаза велики», — подумал Никита и смущенно покосился на американку, словно та могла прочесть его мысли.
Никита чуть не вскрикнул от удивления. Вместо моложавого существа рядом с ним сидела глубокая старуха. Слезы смыли толстый слой косметики, отклеили роскошные ресницы, обнажили морщинистую дряблую кожу.
Бедная женщина была еще в обмороке. Но вот она открыла глаза, и Никита деликатно отвернулся.
Он услышал радостный вскрик, потом долгое бормотание, где вновь упоминался Езус Крайст, и слова: «На кого я похожа!»
«На себя», — подумал Никита.
Женщина судорожно завозилась, щелкнув замком сумочки.
Когда через десять минут Никита обернулся, перед ним вновь сидела моложавая женщина с нежно-розовым цветом лица и роскошными ресницами.
* * *
На похоронах командующий пограничным округом, старый заслуженный генерал-лейтенант задумчиво сказал:
— Принято считать, что смертельной опасности подвергаются пограничники, таможенники же только досмотрщики. Но вот сегодня нашего товарища постигла беда, которая, пожалуй, пострашнее смерти…
Никита слушал и не слушал. Казалось бы, в такую минуту надо думать и вспоминать о чем-то самом главном, значительном, а он слышал давний их с Таней, совсем вроде бы пустячный разговор. Он закрывал глаза и видел: вот Таня сидит за своим заваленным красками, кисточками, карандашами и бумагой столом, рисует. Он сам, Никита, лежит на диване, читает свежий журнал.
Таня устала и сладко потягивается, трясет головой. Потом лукаво взглядывает на него.
— Никитушка, — говорит она, — я вот подумала, что таможенник — это почти пограничник, а пограничник, почти что следопыт, а следопыт — это Чингачгук, следовательно, тебя я спокойно могу называть Последним-Из-Могикан! Звучит!
— Танюшечка, — в тон ей отвечал Никита, — выпускница средней художественной школы — почти художник, а художник — он не обязательно рисует, он может и стихи писать, как Цветаева, следовательно, я вполне могу называть тебя Мариной.
— Милый, называй, пожалуйста!
Она подходит к нему, присаживается на край дивана, прижимается лбом ко лбу — глазищи огромные, во всем свете одни глаза. Она целует его.
И вот уже все исчезает. И остается только острая, почти непереносимая радость…
* * *
Самолет идет на посадку. Внизу проплывает панорама Ленинграда. Вон Гавань. Вон чаша Кировского стадиона.