Помню, — продолжает он, — встретил я возле села Негрыбка какого-то генерала, вероятно Снегова. Он сказал, что едет в соседнее село Нижанковичи, где уже находился штаб нашего отряда. В самих Негрыбках стояла пехота — может быть, полк, а то и больше. Пехотинцы, как вы знаете, еще не вступили в бой, но уже понимали, что началась война, и тоже рвались схватиться с врагом. Они встретили нас, как героев, — накормили, напоили, табачком угостили. Им стыдно было, что мы одни на границе за всех отбивались, ждали, когда же, наконец, будет получен приказ начать активные действия. А там, наверху, все чего-то медлили…
— Тем не менее вы вернули город обратно?
— Вернули! Но какой ценой… Впрочем, — оживляется Патарыкин, — противнику тоже досталось. Немцы тогда даже выспаться как следует на нашей земле не успели.
Это я уже знаю со слов Маслюка, но меня интересуют подробности. Неужели у пограничников хватило сил выбить из города грозного врага?
— Нет, — говорит Патарыкин, — своими силами мы бы с ним, конечно, не справились. Но как только был получен нами приказ, разрешающий активные действия, так машина заработала. Надо сказать, что наше местное командование развернулось очень быстро: установили взаимосвязь между всеми родами войск, наметили исходные рубежи для контрнаступления, подтянули артиллерию… Предварительно прощупали немцев разведкой. Спасибо, ночь помогла. И жители тоже. Кстати, не подумайте, что там, в Перемышле, были одни диверсанты — нет, это единицы, кулачье, а то и просто фашисты; но большинство — и поляки, и украинцы, и евреи — всей душой болели за Красную Армию и оказывали нам помощь с самого начала… Так вот, когда разведчики вернулись и доложили о сосредоточении противника, о том, где у него расположены штабы и огневые точки, мы еще раз уточнили план штурма. Командование решило, что девяносто девятая дивизия будет наступать с северо-востока от села Вовче и немного южнее от Негрыбки. А нам, пограничникам, дали команду подтянуться ближе и еще до рассвета сосредоточиться на обратном скате Замковой горы, в районе городских кладбищ. Мы должны были, так сказать, являться как бы ударной группой. Всего нас, зеленофуражечников, собралось примерно около трех рот, злые как черти — в темноте было видно: только глаза горят да оружие блестит. К нам присоединились ополченцы из партийно-советского актива, что-то около ста человек, а может быть, и больше, точно не помню, во главе с секретарем горкома Орленко.
Тарутин построил всех и сказал, что командовать сводным батальоном он поручает старшему лейтенанту Поливоде. Меня назначили командиром третьей роты. Затем объявили заместителей по политчасти: Поливода получил в напарники политрука Тарасенкова, а я — Королева. В данном случае это тоже было продумано — я говорю не о себе, а о других: все ребята молодые, энергичные, уже обстрелянные в первом бою… Конечно, насчет Поливоды, может, кто в душе и возражал: все-таки он только старший лейтенант, а у нас в отряде были и капитаны и майоры. Но война — это не отдел кадров, здесь одного звания мало. А у Тарутина глаз на людей был хороший…