…На следующее утро все столичные газеты пестрели замысловатой вязью арабского шрифта, возвестив о восхождении доселе невиданного светила на эстрадном небосклоне Эр-Рияда. Критики, захлебываясь от восторженных чувств, на все лады превозносили виртуозное владение инструментом, отточенное мастерство и очаровательную непринужденность исполнения, ну и, естественно, свое, самобытное прочтение певицей темы луны, фонтана и обездоленного карманщика. Чертовски трогательно!
Второе представление с не менее грандиозным успехом на едином дыхании прошло под сводами ресторана отеля «Бедуин». За ним последовало третье, четвертое, седьмое, двенадцатое… В гримуборной Онанги уже не хватало места для сундуков, куда тот складывал валютные и ювелирные поступления в фонд развития песенного жанра полуострова Кактусячий. Филдс недоумевал: почему никто не бьет тревогу по поводу красной опасности? Ведь одно только упоминание Тулы, Саратова и Филатова, не говоря уж об Одессе, последнего дурака наведет на мысль, что дело здесь нечисто, что длинная рука Москвы крепко вцепилась в культурную жизнь Саудовской Аравии, вцепилась и не думает отпускать.
Конечно, куда приятней купаться в лучах славы, нежели барахтаться в сомнительных авантюрах! Онанга, кстати говоря, в обход Филдса телеграфировал в лондонский музей восковых фигур мадам Тюссо с просьбой увековечить в воске свой образ; в ответной телеграмме мадам Тюссо в самых лестных выражениях расписывалась в своем восхищении непревзойденным нахальством Онанги.
Тем не менее расчет Джона Филдса оказался верным. После одного из представлений к ним в гримуборную нагрянула жандармерия.
— Я уполномочен произвести тщательный обыск на предмет кое-чего, что может вызвать, как вы уже догадались, подозрение.
— Вы не имеете права врываться в закулисную жизнь творческого индивида! — взбеленился Онанга. — Вон из гримуборной честной туземки!
— Что там долдонит эта папуаска насчет честности? — спросил жандарм подопечного. — Начхать я хотел на ее глупые доводы. Обыскать!
В жизни Онанги Мананги это были самые мучительные, унизительные минуты. Мучительные потому, что невозможно было смотреть, как саудовские держиморды рассовывали по своим карманам деньги и драгоценности, заработанные исправным трудом голосовых связок. Унизительные оттого, что он впервые, причем на собственной шкуре, ощутил явную взаимосвязь искусства и политики.
— Верни сокровища, мародер! — завопил Онанга.
— Твое сокровище — твой голос, — ответил жандарм, — Но если ты и дальше не перестанешь орать, я лишу тебя козлетонистого сокровища.