— Я-то в тебе, изувере, когда-то души не чаял, — молвил святоша, — но уж никак не мог представить в роли доктора шизико-маразматических наук. Ты осквернил научный храм! И вот за это, голубчик, придется нести ответ. По закону!
— По какому такому еще закону?! — взбеленился профессор. — Послушай-ка, уполномоченный той самой матери! Своими проповедями ты тянешь меня, то бишь науку, в средневековое мракобесье. Но наука не позволит сбить себя с правильного пути инквизицией, бросающей в костер выдающихся мужей, — она позовет городового, то есть милицию, и положит конец извечному спору о духе и материи! Ты на собственном горбе ощутишь, каким материальным способом из тебя вышибут дух. Прочь с дороги, церковная крыса!
Профессор вскочил, метнулся в президиум, рука его потянулась было к телефонной трубке и… замерла в воздухе. Прямо перед носом опустилась записка: «Как здоровье графини, Хмырек?»
Персты схимника поднесли к бумажке зажигалку. Пламя бесшумно пожирало буквы, и в том огне сгорала последняя надежда Анастасия Евлампиевича на тихую, спокойную, безмятежную жизнь…
* * *
Филдс, он же Хихиклз, обладал критическим, сатирическим складом ума, это позволяло агенту 6407 четко разграничивать такие мудреные понятия, как «хорошо», «ничего себе» и «плохо». Случилось, однако, что и ему пришлось поломать голову над их значением. Положение складывалось совсем не так, как того желал Филдс: старикан Уикли сделал выпад и нанес смертельную рану холостяцким принципам шпиона. Никакие транквилизаторы не способны были хотя бы в ничтожной мере приглушить невероятной силы духовный стресс матерого агента. Шел процесс болезненного отторжения житейских устоев супермена, доктор Уикли называл это «трансплантацией чувств». И был чертовски прав! Но Филдсу почему-то не становилось от этого легче. Ему предписывалось легализоваться, локализоваться, растоптать мещанские предрассудки (если, конечно, они есть) и… остепениться. «Как насчет того, чтобы, обзаведясь родным очагом, законсервироваться? — вопрошал босс в очередной шифровке. — Знаю, вам претит ходить бобылем, но не торопитесь — ЦРУ устроит лишь голубоглазая блондинка!» Филдс достал из запасника паспорт на имя Аркадия Аркадьевича Швайкявичуса — директора инвалидной фабрики «Матрена» с колобочно-лубочным профилем. Сволочи… Голубоглазая блондинка! Ну, Сэм, мы с тобой еще сведем счеты! «Вживляйтесь в образ!» — бомбардировал шифровками лукавый донжуан. Филдс понял, что гайки закручены крепко.
В какой-то мере, конечно, совсем недурно иметь под рукой человека, способного заштопать прореху, подать завтрак в кровать, принести свежие горячие сплетни, нежно проворковать: «Ты такой славный, мопсик! А у меня опять непредвиденные расходы…» Нет, холостяцкая натура Джона Филдса не восставала в целом против наличия пылкого, трепетного блондинистого существа с кошачьими глазами и повадками. С одной стороны. С другой стороны, Филдс, как заправский мужчина, знал, что необузданный пыл в скором времени куда-то улетучивается, зато остаются завывательские кошачьи повадки с ворчливой грызней. Телячий восторг отступает под прессингом неизвестно откуда взявшейся взаимной некоммуникабельности. Воистину, супружеская жизнь — величайшее искусство, где выдержка и обоюдный компромисс творят чудеса. (Эти замечательные слова принадлежат одному старому убежденному холостяку.)