а ним другой, неспешный местный поезд, шедший из Тихвина, где они тогда жили, с готовностью спотыкавшийся возле каждого пенька. В нем — стоя всю дорогу, все четыре с половиной часа. Но сначала было ожидание под упавшим на плечи Млечным Путем. Потом гудок и битком набитые вагоны. А там, четыре с половиной часа спустя, Ленинград, метро, линии, проводы сына в армию. Едва удавалось сдерживать слезы и всякую нехорошую мысль, закрыв сердце бронированным щитом от ощущения почему-то неизбежного Афганистана и цинковых гробов. А ведь тогда не будет никаких с пририсованными усами и , не услышит она всех этих словечек — «сюрреализм», «абстракционизм», а ну их псам. Да, пожалуй, самый страшный импрессионизм — это вот этот поезд, ползущий в колыбель трех революций.
Лавка урожайная. С горами слив, лопающихся мякотью. В каждом саду на окраине Курска в саду росли сливы. Они свисали, полные, переевшие солнца, но почему-то не падали, и за ними нужно было лезть на дерево. Впрочем, мальчишки мальчишками — у них руки что ветви и ноги что сучья. А у нее лишь азарт не отставать: куда все, туда и я. Потянулась иссиня-черной и свалилась вниз. Ветви и сучья не перехватили, не поймали. Лететь-то пару метров, но угодила в омшаник. Еще метр с лишком. Грудью оземь. Так что дух вон. И стало вдруг легко, потому что дышать было больше не нужно. И она взлетела, прямо из омшаника, как и лежала, распластавшись на дне, взлетела, глупо улыбаясь и озираясь на лица зависших на ветках . И сколько длилось это парение, сколько сот мыслей, кроме одной — «я лечу!» — пронеслось в ее голове за эту секунду, она не могла потом вспомнить. Дух вернулся обратно, она резко вздохнула, словно вырвала кусок воздуха. И тут же заболела грудь, загудело в ушах, и посыпались с дерева, как переспелые сливы. А через два года они с братцем сидели в этом же омшанике, а на них сыпались августовские сливы и яблоки, срезаемые осколками бомб. И почему-то было не страшно, а просто непривычно. А сливы хлюпали под ногами, и яблоки били по плечам и головам, словно издеваясь над Ньютоном. Омшаник, едва в прошлый не ставший могилой, спас их обоих. И яблоки, эти крупные, гладкие, крепкие плоды, так и не сумевшие сгнить за эти десятилетия, сейчас лежали в лавке рядом со сливами, горкой, ровной, словно тетраэдр из шаров трехмерного бильярда. За яблоками — фотографией таился другой плод, который она притащила в тринадцатиметровую комнату в коммуналке на Пушкина за несколько часов до Нового года. Плод болезненный, слабый, но любимый…