.
И потому пальцы перебирали упаковки с таблетками, маленькими и большими, разноцветными, карандаш в тетрадке выписывал, сколько их — желтых или красных, в пять по два или в три по пять. И в этой строгой математической сущности — бессмысленной, но упорядочивающей хаос — была жизнь. Как в тех палочках для счета, сложенных в синюю продолговатую коробочку с дырочками. Они извлекались на уроке арифметики, и пальцы вот так же перекладывали их из одной кучки в другую. И учительница сердилась: ну что за бестолковое дитя, не может понять, что три — это три палочки, а два — это две. Велика сложность понять, не же, в конце концов, палочки! А она все понимала. Просто палочки были такие красивые, и никак было невозможно остановиться, хотя два — это два, а три — это три. И непременно в одной кучке оказывались все — десять красных и десять белых, — а потом они же убывали из кучки учительница, сердито сопя, выхватывала палочки у нее из рук и раскладывала их правильно, согласно законам арифметики, по которым дважды два четыре, а четырежды три двенадцать. И старший брат — братец, как она его всегда называла, — худой как травинка, длинный, со впалыми щеками и боками, видя, как мучается с математикой сестра, предлагал, с непременным голодным блеском в глазах, но напуская на себя туман безразличия: мол, если хочешь, то помогу. И она, не видя даже, а чувствуя этот голодный блеск, будто был он материален и царапал, как сломанный ноготь, она отдавала ему половину хлебного пайка. Хотя решить-то могла, если бы посидела подольше, и сама. Видимо, голод ее не брал так крепко за горло, как брата. Или просто потому что согласно женской доле она лучше могла терпеть, сносить, пережидать, сжавшись в комок брат щелкал задачи как орешки, а сам грыз хлебную горбушку. Четырежды три — двенадцать. Четырежды три — сорок третий год. А были еще — четырежды восемь и четырежды девять, когда завод. Были пятью три, когда что-то изменилось в стране. Было и пятью четыре, когда брат вернулся из армии, из далекого Салехарда, где после зимы и зеков начинались снова зима и зеки. Были и другие «пятью» и «шестью». Но были потом. И шесть была свадьба и рождение сына. А в семью два — переезд сначала в Выползово, а затем в Тихвин в поисках лучшей доли: квартиры, работыыло и восемью восемь, когда муж растворился на больничной койке, а сын уехал учиться в большой город. Будет потом и девятью девять, и что там за ним — это тоже будет. С неизбежностью времени, которое создано из материи прошлого, из бумажных волокон отрывного календаря, продававшегося в воскресной лавке с вывеской «Календари». С продавщицей, напоминавшей учительницу арифметики.