вышла замуж и потому легко рассталась с уже показавшим много видов окошком в мир. Как-то она, приложив палец к губам, поманила за собой. А у загса открылась: ты — свидетельница, а вот мой жених Юра. Родители были против: за нежильца не пойдешь! Потому-то они с Юрой записались тихо, а после записи купили торт и съели его вчетвером, молодожены и свидетели. Через шесть лет Юра, нежилец, умер. В нем сидела болезнь — словно черная дыра, она втягивала его в себя же. И оттого костюмчик на нем вечно был в складку, как он ни старался его утюжить, как ни старался выжить. И до сих пор крик в ушах: «Спасите, я хочу жить!» И в руках — Машины каменные слезы. Нежилец для всех иных простудился и умер. А для нее — растворился и перестал быть. Вот и «Енисей» исчез, через шесть лет растворился во времени, распылив свои внутренности среди военных военного городка в Выползово. А Маша уехала в Витебск. И вот второй год от нее нет писем, нет звонков…
Нынешнее окно помехи не ловило. И возле него можно было сидеть без носков, через него не сквозило. Во вторник совершенно не хотелось отходить от окна — что бы в нем ни показывали. Да, вторник лучше проводить у окна, с чашкой чая.
В понедельник прилетали ангелы. Они были белые: белые крылья, белые хламиды, белые волосы из-под белых шапочек… Разве что щеки и руки краснелись, как у поварих или прачек. Ангелы пели высокими голосами, иногда срываясь на клекот и скрипучие баритоны. Однако разобрать небесные рулады, разложить их на слоги и слова не получалось. Может, они пели на латыни. Или на каком мертвом языке. Мертвые языки, они здесь мертвые, а там, где живут ангелы, они живые.
С песнями ангелы кружили по комнате, и это походило на картину . Только там танцевали оранжевые или красные ангелы, все зависело от качества репродукции. Эта была раздражительна, и хотелось, чтобы ангелы были белыми, и потому белая титановая таяла, репродукции теряли свой неангельский оттенок, плясуны покрывались белыми балахонами. Настоящий висел в Зимнем. И дорога до эфемерна, и никаким эфиром эту эфемерность не осилить и Веласкесом не измерить. Так что вряд ли когда Зимний теперь будет взят. Даже во вторник.
Он был взят в далеком сорок седьмом. В тот год девчонок, учащихся в — тех, кто захотел сухой паек променять на впечатления, — отправили проветриться подальше от дома. Впереди маячил Ленинград, однако пристанищем оказался лагерь на Карельском перешейке, неподалеку от линии Маннергейма. Землянки, где они жили, вмещали в себя не только темноту, но и шорох посторонних лапок, наполнявших ужасом девичьи сердца. Впрочем, главным в этой поездке были, конечно, не землянки и не земляника с брусникой в лесах, напичканных — через два года после окончания войны — металлом, умершим или притаившимся в ожидании новых жертв. Главным был поезд, с летящими за окном станционными надписями —