, , Куоккала, — везущий девчушек в форменных ремесленных шинельках, подпоясанных ремнем, в беретиках и кирзовых ботинках в Эрмитаж. Вот такая линия Маннергейма, связывающая землянку и Эрмитаж. И кирзовые ботинки скрипели по царским паркетам, и странные ангелы, голые и оранжевые, взирали на бледные лица и худые тела, прикрытые одинаковыми кашемировыми платьицами. А потом, после Эрмитажа, были вазы и скульптуры Летнего сада, и морковка, такая же оранжевая, что и ангелы со странных картин. Морковку грызли счастливые рты, а потом была беготня по аллеям и угловатые танцевальные па среди серых подслеповатых скульптур. И тот день тоже был понедельником…
А в понедельник, отстоящий на почти шестьдесят или семьдесят лет от того понедельника, прозванного понедельником , ангелы танцевали, шли кругом, меняя фигуры, ритм, темп, переходя с вальса на польку или менуэт. И в руках у них позвякивали и поблескивали какие-то металлические предметы. А потом случался фокстрот, чарльстон, когда-то взрывался джазовой оркестр в городском парке Рыбинска. А иногда случалось даже танго, но выглядело оно совсем нелепо. Ангелы, танцующие танго… Там-там-там, , там-там-там. Крылья мешались, а длинные хламиды путались в ногах. Когда придумывали вальс, менуэт или контрданс, ангелы камнем сидели на стенах и крышах церквей. А на рождение танго глядели мерзкие рептилии, а джаз был вообще изобретением дьявола. И потому ангелы, дергающие коленями и локтями, выглядели жутковато. Но нужно было искать в себе силы радоваться всему, что видишь. Ничего не поделаешь, ты уже просто наблюдатель. И это пока не так и плохо. И лучше ангелы, танцующие танго или фокстрот, звенящие разными металлическими штуковинами, чем пятничная тряпичная тишина-пустота.
Понедельник истекал, ангелы прыскали на крылья ароматизированным антиобледенителем и исчезали, рассеивая в эфире воздушные поцелуи. Танцами и песнями за день они утомляли так, что оранжево-красные человечки казались избавлением — пусть и не настоящим, а всего лишь воображаемым. Но и на них больше не было сил. Только бы провалиться в спасительный сон с надеждой, что в нем, во сне, ангелов не будет, не будет этих голосов, не будет казенного оптимизма и великодушия, не будет ослепительной белизны и розового оттенка прачек и поварих.
Четверг был как творог. Такой же белый и нежно-рыхлый. Его нужно было брать из миски чайной ложкой, понемногу и осторожно — в ложке он не держался. Так и четверг — все норовил вывалиться то в гремящую застеночными ариями среду, то в густо покрытую ватными облаками пятницу. В том, что после понедельника шел вторник, а за вторником — среда, во всей этой программно-газетной последовательности маячила обреченность времени. Эта регулярность придумана нарочно, чтобы справиться с хаосом, и вот вам обязанность двигаться в одном направлении: от понедельника к пятнице, а затем к субботе и воскресенью. Эх, если бы можно было перемешать карты, чтобы после вторника шел снова вторник или суббота, а потом три среды подряд и на закуску воскресенье — тогда время было бы игрушкой. Наигравшись, можно было забросить ее в коробку и взяться