…Был необыкновенно жаркий день.
Луга, стога, стада, ручьи, пастушки
И дудки пастухов, и их ватрушки –
Все мысленно в мою ломились тень.
И даже грудь цветущей миловзоры,
Какой из них, не вем, но обе-две,
Волнистая, как яшмовы узоры,
Прохладна, словно тучек косогоры,
Бессмысленно лежала в голове.
Да-да, был день невыносимо жа.
Был день былдень. Река в себе лежа-
Лазейкой в узком зеркале ножа-
Воронки в небе гасли от стрижа.
Отстрижены, кудрявы скриптомерий
Не шелестели. Сладкий голос пел.
Скрипела крыломельница. Скриперий
Зерно молол, и в духовиты двери
Заглядывал соседский крыломел.
«Здоров будь, кропотливый скриптомелец!»
«И ты будь здрав среди зверей и трав».
«Моя жена кладет на это перец».
«Я не даю своей столь веских прав.
Не кинешь на весы ей скрип навесок!»
«А ты накинь на вес да горбыли!»
«И горбылять потом за ближним лесом?
Не солнце я, чтоб этаким чудесом…»
И оба что-то лгут в мучной пыли,
В саду свербит малиновая слива,
И плодоносят сны и письмена,
И две жены — гестапка и щаслива –
Согласно ждут обоих у окна…
Я грудь сказал цветущей миловзоры?
Скорее, грусть, что избежит корзин –
Скрипучий грусть, полночные дозоры
В густых снегах у лунных образин…
Забрать амбарный ключ у плодоноса,
Узвякнуть погреба, и по грибы…
Рябинокур гогочет, стоеросов!
Когда же осень, я уже философ…
Налимовых маливок зрячий посох –
Веди, родной, в гнездовья альбатросов,
Живой клюкой стучи в окно судьбы.
…Три времени остались мне на свете –
Июнь, июль и май. Гроза не лгут.
Как в зеркалах дробящиеся дети,
Круги плескотворения растут,
Мою Искрипту где-то ливень носит,
Полна недоброй тяжести ладья,
И, грянув наготой чересполосиц,
Трещат ковер и крах морёных весел,
Сверкающие ребра бытия.
Дыши солёным холодом, стремнина,
Тащи меня в могильный бурелом!