Зеркало, таким образом, — это вечное напоминание нам о нашей самонетождественности даже единомоментно. Что же говорить о жизни! Квазид как-то откопал замечательный прачеловский рассказик, где влиятельные поклонники одной актрисы подчищали её фильмы, незаметно создавая задним числом их новые версии — и общество проглатывало манипуляции с образами прошлого… Достаточно представить всё это происходящим в одной голове, ведь сколько осознанных и неосознанных причин существует для подобных переделок, — и фильм личного бытия становится самсебережиссёром, постоянно прокручивая твои, человече, обновлённые версии под одним и тем же именем. В конечном счете, не ты снимаешь фильм своего «я» и своего существования, а он непрерывно снимает тебя, как страдающую амнезией девицу, не помнящую, сколько раз её снимали… Любопытно, не потому ли Синемантра такая грустная, что, не имея точки отсчета, амнезией не страдает и вся превратилась в горестные блуждания?
Вот почему по отношению к ЛЮБОЙ текстовой попытке, кроме поэзии отчасти, дать некую истину (историческую, автобиографическую и пр.), релевантно понятие ИЗВЛЕЧЕНИЕ — но не из ЦЕЛОГО, которого не существует в виде n-ряда Извлечений, а из ранее или мгновенно составленного Претекста — и только поэзия в широком смысле слова может бросить на эту обезумевшую равнину пройденной жизни мгновенный взор, чтобы запечатлеть МГНОВЕННУЮ, но очень ЛЕВУЮ (ЛИЧНУЮ) ИСТИНУ.
«Так вот почему я её люблю!»
— Его, наверное, опять посетил глюк из Онейры…
Шизаяц немедленно взял гитару и, объявив «Душещипательный романс!», проникновенно завыл:
Глюк из Онейры-ы, Шопе-эн из Варшавы-ы,
Юный Шарпей и седой Сенберна-ар…
— Тише вы! Наш барон того — отключился! — прошипел вглядевшийся повнимательнее Пончо.
— Это здорово! — немедленно перешел на заговорщицкий шепот Шизаяц. — Значит, он уже приключался и теперь восстанавливает баланс мировых сил! Верно, Хануман?
— Бантустан твою мать эбилингва, — немедленно согласился Алаверды. — Фройляйн раскирдык.
— Вот и я о том же! Он сейчас сныривается, то есть спит и видит сны — значит, надо ему приснить стихотворение, как Хубилай приснил Кольриджу! Возьмем мотив «сныренности» и присним от души. Хануман — запевай!
Алаверды мгновенно остекленел всеми глазами, а потом произнёс, с треском и шипением воспроизводя заунывно-удаленный голос известного лишь архипрошлякам пафосного древнерунского словопрыги, трулялянта и мозгоклюя:
— Ужасный! Какнет — и вслушается…
— Не то, Хануман, не то, отец родной!
— Изныренный сад бололо на просвет…
— Сдвиг на пару мечей, как сказал бы спящий! Пойдет! Отличный моностих! Теперь можно его пуннивихисто оттипачить как следует!