Глаза эти номинально считались голубыми, однако их прозрачная голубизна более всего напоминала ветренное осеннее взморье: светлой сталью качается близость, но даль, куда-то издиезив проливное фортепианное золото мимолётных пальцев, уже немыслимо суровеет, и заваленная резиново-упругим ветром на крыло чайка напрочь остановила отполированное до судороги время, и пристальный сумрак ниоткуда глядит и глядит в душу, и безнадёжно разорвано в клочья над горизонтом случайное пепельно-седое облако… Напрашивается, но не решается дождь.
«Все. И никакие. А почему Вас это интересует?» — и тут, как выяснилось много позже, была уже вся Наргиз с её страстью отвечать вопросом на вопрос, с её вечной мучительной неопределимостью, с одновременностью подросткового максимализма и посылания подальше дискомфортных ситуацией ради впадания в ещё более дискомфортные («пускай всё будет плохо и ужасно, если не по-моему!»), с её мгновенной чуткостью и дотошностью, с её фантастической способностью уводить от разрешения любой насущной проблемы в поиск виновного и докапывание-разоблачение («тебе бы следователем работать!» — не раз, умученный её безжалостностью, восклицал он). А ещё принципиальное неразличение мух и слонов, тонкий вкус, оборачивающийся изводящим терпение перфекционизмом, поистине сатанинское упрямство — ой много всего предстояло узнать Рамону!
Они сошлись быстро, и первое, что он узнал — что на самом деле ей 20, что она из Селенограда, а сейчас работает младшим документоведом в ГОСКОНУЧИНе, что последние 4 года она жила с селеноградским учителем-рядобиблом на 20 лет старше (барон снова мысленно чертыхнулся) и что этот опыт ей оч-чень-оч-чень не понравился… «Нет, ну я ему благодарна, само собой: заботился обо мне и всё такое…» «Всё какое?» — допытывался Рамон, пока они, разомлев, валялись (и вот не лежалось спокойно!) на полуденном пляже. Наргиз долго игнорировала вопрос (это она тоже отлично умела), но потом нехотя раскололась, видимо, устав и от его настойчивости (он пообещал в случае дальнейшего запирательства положить ей на прелестный плоский животик ба-а-альшущую медузину!), и от жары. «Он был моим учителем, понимаешь? И к тому же взрослым человеком, которому очень хотелось довериться. И ещё избавиться от ада, в котором я жила». — «Предки, что ли, не угодили?» — «Не угодили?!» — от возмущения Наргиз словно подбросило. Привстав на локтях, она (загорелая кошка рассерженная! ей идёт!) смерила барона ледяным взглядом. «Тише, тише, я просто пытаюсь понять. Ну торговала твоя мать хозами-порошками на рынке, ну отец пил, ну детей строгали — по крайней мере для Селенограда что тут необычного?» Ответ прозвучал неожиданно горько: «Да уж, где нашей баронской милости понять — ни семьи, ни детей, ни финансовых проблем… А вот он сразу понял — и на первом же сумасшедшем свидании сказал, что я в любой момент могу перебраться к нему!» — «Что понял-то?» — «Понял, что я днем учусь, и отлично учусь, а вечерами и ночами, когда мать дрыхнет после работы, отец — после пьянки, нянчу сестер (одной год, другой два!), готовлю им, кормлю — а мне 14, 15, 16 лет, и я тоже ещё почти ребёнок, и я тоже хочу жить, а не мучиться, расхлёбывая чужую тупость! Понял, что мне, кроме бытовухи, вообще не о чем с родителями разговаривать, что мать просто хочет спихнуть меня замуж „повыгоднее“, за торговца побогаче, что отец в молодости был „первым парнем на деревне“ и никогда не хотел работать, а значит, будет упорно лопать, материться и продувать в карты свой случайный заработок! Там ещё много всего такого было, что он понял! Главное — для меня там не было ничего. Никакой надежды. И я ушла к нему с одним пакетиком… Любовь? Не-а, какая тут любовь, он был беден, да и с виду так себе… Сначала, само собой, всё в новинку, романтика — гуляли, целовались, на море ездили, сюда и в Браганцу, покупал что надо, подарки дарил, ходила как пьяная…» — «А потом?» — «А потом… потом я возненавидела его за привязчивость. Люди расстаются, это нормально, кричала я ему — но он был как помешанный… Не хочу больше о нем, хватит!».