— Чёрт, куда меня занесло, что за глухомань… — вслух проговорил Рамон, обнаружив, что заблудился и стоит у какой-то выщербленной рыжекирпичной арки, исползанной редким буро-зелёным плющом и избеганной суетящимися муравьями. Впереди были какие-то пыльно-раскалённые ухабы с исполинскими вывороченными корнями — видимо, расчищали для стройки — а направо, в арку, открывался на диво изогнутый узкий переулок, сплошь затенённый глухими стенами и растущими, казалось бы, прямо из стен буйно-криво-раскидистыми деревами.
— Это не глухомань, это улица, — наставительно произнес за спиной тоненький детский голосок. Лет 6, не больше, босиком, выгоревшее платьице, в руках прутик и нос от солнца облуплен — зато важная какая!
— Ну ладно, хозяйка, не мне с тобой спорить, пускай улица… Саму-то как звать-величать?
— Уля, а полностью — Улица, — всё так же строго ответила белобрысая стражница и, наморщив лобик, через пару секунд прибавила, — а у нас тут чужие не ходят, мамка заругает!
Барон не нашёлся сразу ответить, и ещё через три секунды Уля, без всякой внешней связи с предыдущим, очевидно, для поднятия маминого авторитета, уложила его наповал:
— Она мне лисапет купит!
— Раз лисапет, то делать нечего, надо возвращаться, — вздохнул Рамон и наконец догадался улыбнуться. — А улица-то хоть как называется?
— Улица называется Ромодановская, потому что папу моего зовут Ромодан, — девочка не улыбнулась в ответ, лишь стала чертить прутиком что-то в песке.
— Стало быть, и ты, красавица, тоже Улица Ромодановская?
— Я не красавица, я девочка Уля! — упрямо нахмурилась та.
Сенсолётчик развёл руками и пошел обратно, бормоча под нос «ну и дела!», но вскоре снова забылся на ходу разворошёнными видениями…
«Ты, наверное, плохо обо мне думаешь», — не раз говорила Наргиз в те минуты особо доверительного тепла, которые бывают только после налетевшей, как шторм, близости, — говорила, раздёрнув шторы, открыв окно для пьянящей прохлады и света звезд, разметав волосы на подушке и устроившись подбородком на его плече (отчего он немедленно начинал бояться, что плечо дёрнется, иногда высказывал это вслух, и тогда она, сладко жмурясь, обещала «непременно надавать ему тумаков»). Он не отвечал, разнеженный, и она начинала заниматься любимым делом: шебуршать наволочкой или простынёй, перетирая её между большим и указательным пальцами. Тогда он вмешивался, сначала молча пытаясь перехватить её руку (до крови любила дошебуршиваться, чертовка заядлая, чтоб его же и обвинить: не хрен, мол, отрубаться, мог бы и спасти девушку от самостирания!) а потом задействуя что-нибудь безотказное вроде: «Мне ужасно нравятся твои путешествия голышом между кроватью, ванной и окном. Ты не сверкнёшь ещё разик для меня своей идеальной попкой? Сам не знаю, чего хочется больше, то ли отшлепать её, то ли укусить…» — последние слова уже тонули в шквале смеха, пинков, щипков и звуках потешной борьбы с быстрыми локтями и коленками. «Ты, наверное, всё-таки плохо обо мне думаешь», — иногда повторяла она после или после-после, отдышавшись и снова требовательно устремив на него пристальный сумрак своего взгляда. «Почему тебя так это беспокоит?» — механически отзывался он, не желая обидеть её и в то же время абсолютно не желая выгружать медленно сползающий по гаснущим рельсам в закатно-расплавленное сонное озеро расслабленный состав сознания… «Я всегда мечтала о долгой романтической истории со всякими захватывающими сложностями — но уже второй раз всё случается слишком быстро! Вообще не знаю, нужно ли мне то, чем мы сейчас занимаемся… (