там, где ветер был Твоим врагом старых фото разбросал листву по утрам во времени другом ничего не снится наяву грезит в голос полусонный луч чай спросонья пролит на ковер тот кто запирал года на ключ не откроет их янтарный створ только слышно ложечка звенит Парки пьют на кухне кипяток солнце поднимается в зенит как большой простуженный глоток тень от мухи по столу ползет неба полированная мгла как Ты там в глуши медовых сот в пузырьке нагретого стекла
Так он и шёл.
Всё заканчивается, зачем-то твердил он себе. Да, всё рано или поздно заканчивается. Иногда даже не начинаясь, уже заканчивается.
тишина комар не пропоёт только листьев праздная качель в этот час взглянув на небосвод наливают чай погорячей вспомнить лето от медовых туч до медовых дней в календаре угадать почудившийся ключ в ароматном чутком янтаре
Нет никаких ключей. И никогда не было. Звени, звени, ложечка.
облако
и липы
и река
доливаю в чашечку
и Ты
колокольни звонкая рука липы лепет облако цветы помешаю ложечкой края превосходен чай и нет забот лестница прелестница моя теплых лет душистый небосвод любят ложь и ложечка дружить любит память весело хромать незаметно выцветает жизнь и земля нас любит обнимать долгим утром у небесных врат где от птиц кружится голова ждёт душа разбитая как сад ни жива стоит и ни мертва небосвод белее потолка над полями беспредельность облика лестница прелестница
река
хлам объятий липа лепет
облако
Так он и шёл.
Всё заканчивается, зачем-то твердил он себе. Да, всё рано или поздно заканчивается. Иногда даже не начинаясь, уже заканчивается. Даже поэзия, даже литература. Но чем, однако, она заканчивается? Не в смысле «где», не в смысле «сейчас» — чем ВООБЩЕ?
…Из ближайшей лавчонки под гордой вывеской «Розничная торговля свежими мачупикчами» 20 секунд назад (пока Рамон подходил) вышел, застегивая засаленные штаны и помахивая полунамотанным на рыжеволосатую руку ремнем, периодический собутыльник Пончо, махровый спорщик и заядлый потаскун Бодуэн де Шишнарфне (украл, поди, пышную благородную фамилию или купил за бесценок, споив какого-нибудь горького бедолагу-дворянчика), а из тьмы распахнутой на зной шаткой двери доносились подавленные всхлипывания его несовершеннолетней падчерицы Фунидас Параламузика, обычно стоявшей за прилавком, но всё чаще служившей ненасытному Бодуэну дармовой подстилкой, — 15 секунд назад оный Бодуэн, осклабившись и сыто прижмурившись, как жирный котяра, изрек солнцу, прокалённому рыночному переулку и пропечённым равнодушным зрителям (разомлевшим под своими выгоревшими тентами ботиночно-сапожному ваксеру, торговке вяленой рыбой, а также подходящим с противоположных сторон колыхающейся мамаше с таким же пухлым чадом и Рамону) нечто явно поэтическое: