— Ну могла…
— Что же ты не понимаешь в этой истории про Кровавый Чай? Или вино совсем затуманило твой несчастный разум? Даже глухой Евтындра понял — вон, кивает, смотри! Объясни всё этому пьянице, Евтындра, как ты умеешь это делать!
— Слушай, Углай! Когда Охромбек возвёл глаза небу и, пожевав кончик бороды, как велит обычай, сказал: «Ну, чай, пора и к столу!» — он заметил, что в его золотую чашу — самую красивую и дорогую чашу во всей округе! — медленно капала с потолочной балки отравленная кровь отравленного! Но не пить после этих священных слов уже было нельзя!
— О-о-о, я сейчас сблюю от вашей истории! Кто был отравленным?!!!
— Как кто? Охромбек!
— Как он оказался на чердаке, придурки?
— А ты, выпив отраву, да ещё с кровью, будешь ждать при жене и детях, когда из тебя польется всё, что может политься в таких случаях? Охромбек был умный и благородный человек — не мог он, поняв, что всё кончено, корчиться у всех на глазах, пугая малышей! Он мужественно ушел на чердак умирать — и его кровь отравила чашу! Самую красивую и дорогую чашу во всей округе!
— Погоди… а причем здесь тёща с топором?
— Как причем? Чтобы никто не подумал на неё, что она отравила Охромбека! Если ты рубишь каплунов на заднем дворе и с ног до головы обрызган кровью, только сумасшедший решит, что в таком виде можно подбросить отраву в чай! Да ещё в самую красивую и дорогую чашу во всей округе, с которой жена и дети глаз не сводят!
— Так вот почему Охромбек перед тем как пожевать, согласно обычаю, кончик бороды, сначала возвёл глаза небу…
— Конечно! Он знал, что его убила тёща, которая подарила ему эту проклятую чашу, а сама ушла рубить каплунов на заднем дворе, чтобы ему ничего не оставалось другого, как самому себя отравить…
Голоса постепенно затихали, но дремлющее сознание, привычно раскладывая услышанный уроборос, автоматически находило и другие витки, легко отспираливаемые от главного: так, «ну, чай, пора и к столу!» отспираливалось в виде мены субъекта и объекта трапезы — последним, естественно, становился обречённый Охромбек; другой виток объявлял кольцевой саму синтагму «отравлена ли кровь отравленного?», а остальное отметал, как излишество; третий фиксировал внимание на жене и детях, не спускавших с чаши глаз и спровадивших тещу рубить каплунов, а Охромбека — на чердак проверять, не текут ли стропила… Стропила не текли, но что-то происходило под полом — как будто неугомонная тёща, всё быстрее вращая сверкающий топор и преследуя — надо вот ей до зарезу! — бестолково мечущихся безголовых каплунов, с утробным гудением продиралась сквозь мрак земли, жилистых корней и капающего каплунячьего жира, от которого уже просто блестел старинный узорчатый паркет… И, правду говоря, под паркетом вовсю гудела уже не тёща, совсем не тёща, а как будто целая компания нарезавшихся юнцов или что похлеще… Надо было подарить тёще цветы — зачем она хлещет и хлещет… Надо было подарить ей тюльпаны — зарывшись, в них не видно лица, как будто ты где-то не здесь, а спишь на чердаке и лениво плюешь кровью на злобно шипящий раскаленный асфальт… Кто спит со свистом, выковыривая из шибающих гнилью зубов куски липкого асфальта, и льющиеся кривоногие змеи шипят ему в лицо? А вот кто!