В ту ночь мы допоздна выверяли каждую деталь предстоящей операции, стараясь шаг за шагом исключить возможные осечки. И все же в одном пункте мы просчитались: набрать текст воззвания и распечатать его типографским способом мы уже не успевали, да и сделать это было негде. Во всем Ронкадоре имелся единственный типографский станок, и тот находился в распоряжении властей. В сердцах я уже готов был поменять весь план, но мудрый генерал Сантос вовремя удержал меня, заметив, что даже если декларация и будет напечатана, то едва ли кто-то сможет прочитать ее: ведь в стране поголовная неграмотность, так что будет даже лучше прочитать воззвание вслух.
Содержанием подготовленного мной документа генерал остался весьма доволен. Единственное, в чем он засомневался, это во вступлении: он полагал, что этот текст для индейцев — все равно что китайская грамота. Но зная, что риторика — это главный инструмент любого правительства, он не стал придираться к фразам. Статьи постановления он одобрил: они показались ему на удивление хорошо приспособленными к условиям страны и жизни народа, и вообще он был поражен моей политической хваткой. Помня, что именно благодаря этому качеству я был ему рекомендован, я не стал возражать, проявляя ложную скромность, и с достоинством принял похвалу.
Все оставшееся до операции время я, сохраняя внешнее спокойствие, больше молчал и вид имел задумчивый, но сам-то я знал, чего мне стоит сдерживаться: сердце готово было выскочить из груди. Я приготовил несколько рукописных копий воззвания, а больше делать было нечего, — оставалось только ждать. Генерал безотлучно находился в Ронкадоре; домой он вернулся под самый праздник. По его словам, все было готово. Отданы последние распоряжения, все расставлены по местам — в казармах и в соборе. Остальное — в руках Божьих.
Назавтра я выехал на рассвете, чтоб успеть к началу церемонии освящения десятины. Собор «подновили»: самые облезлые стены задрапировали пыльными знаменами, а алтарь украсили зажженными свечами и уставили разноцветными сосудами. В центральном нефе толпился народ, в основном деревенские жители, судя по их скромному и набожному виду. Все прошло так, как я описывал со слов генерала, только еще более формально и поспешно. Хор пел из рук вон плохо, церемония еле-еле тянулась. Я укрылся в темном углу поближе к выходу, чтоб меня не было видно из-за столба солнечного света, падавшего через открытую дверь: мне не терпелось увидеть лицо человека, который скоро расстанется с жизнью. Наконец, послышался равномерный топот, и раздалась отрывистая команда. Маршировавшие солдаты встали как вкопанные, музыка смолкла, и в наступившей тишине в проходе выросла высокая плотная фигура в генеральском мундире. Диктатор! При нем было пять-шесть офицеров, в том числе и мой друг генерал Сантос. Разглядеть его я толком не успел. Поближе мне удалось увидеть его только после окончания службы: он стоял лицом к выходу, в лучах солнца, — вид у него, надо сказать, был угрюмый и тупой, во взгляде — ни капли доброты или понимания. В общем, жалости он у меня не вызвал.