Как диктатора, меня отличало полное равнодушие к тому, что Наполеон Бонапарт, в котором я видел образец для подражания, называл идеологическими проектами. Другими словами, я никогда не горел желанием воплотить в государственном масштабе мечту о будущем. Если нам и удалось создать утопию, то утопию земную, реальную, из доступных, подручных средств. Я не замахивался ни на что, выходящее за пределы чаяний простых крестьян, а их у нас было большинство. Я всегда исходил из предположения, что у государства нет более достойной или желанной заботы, чем возделывание земли, а поскольку эта деятельность обычно забирает всего человека без остатка, подчиняя себе всю его волю и способности, то я полагал, что любое образование сверх минимально необходимого будет отвлекать граждан от их прямых обязанностей и, таким образом, будет предательством по отношению к государству. Мы даже грамотности населения не придавали большого значения: в конце концов, если прихожанам требовалось что-то написать или прочитать, им всегда могли помочь священники, которые получали отличную подготовку в ронкадорской семинарии.
Я жил настоящим, день за днем устраняя любое препятствие, возникавшее на пути, осуществляя не на бумаге, а на практике принципы равенства и братства, делая справедливость нормой жизни. Кто ж станет против этого бунтовать? Любое сопротивление будет воспринято как протест одиночки, самодеятельность, которые не в состоянии помешать общему движению к благополучию.
Кажется невероятным, что при таком стабильном и счастливом развитии нашего государства я мог в чем-то сомневаться. Поначалу я и сам не понимал, откуда берутся эти сомнения — просто пребывал в состоянии беспричинного уныния, пытаясь успокоить себя тем, что это физическое недомогание или воздействие климата. Но вскоре мне стало ясно, что дело во мне самом: меня заела тоска, и надо разбираться в причинах. Тем более, что я никак не мог развеяться — ни охота, ни чтение не приносили желанного покоя и удовлетворения.
Так я промаялся несколько лет и, наконец, понял, что от себя не убежишь. Мое внутреннее беспокойство было результатом той самой стагнации, которую я рассматривал как победный итог своей политики. Я сам создал бесконфликтную обстановку всеобщего примирения и сглаживания острых углов, обернувшуюся нравственной дряблостью, сытостью, равнодушием и общественным параличом, и вот теперь я за это расплачивался. Я знал симптомы этой душевной болезни по истории средневековых монастырей: когда монахи решили удалиться от мирской суеты и жить созерцанием, их настигла та же участь. Верно, моя жизнь не ограничивалась только созерцанием, но, совершенно определенно, я все больше удалялся в область абстрактных размышлений. Пока у нас не было республиканского правления, я не знал ни сна, ни отдыха. Идеи моментально воплощались в жизнь, в дела. А как только исчезла потребность в действии, отпала необходимость сопротивляться обстоятельствам, преодолевать препятствия — мой мозг сразу же впал в спячку.