И в один прыжок она скрылась с глаз, потревожив высокий камыш у входа в нору.
– Гляди, как здесь приютно, – уговаривала Кота Марна. – Всяко не мельница Лиха – сможем и выспаться, и поесть. Ну чего ты полошишься, рысь-то тебе почти сестра.
– Этого не хватало! – зашипел с досадою Кот. – Не вздумай боле кликать нас родней! У меня с оборотнями нет ничего общего. Даже уши-хвост, и те разнятся!
И вконец разобидевшись, он улегся в углу, отвернув морду.
– Ишь ты, какой ранимый, – диву давалась девица. – Не мешало бы поспать.
И она улеглась на меха рядом с рысенком…
Во сне ли, наяву, услыхала Змеевна нежные звуки свирели. И так они были прекрасны, что поднялась со своей постели, покинула пещеру и пошла вдоль реки. Не уходя далеко в лес, увидала знакомый костерок в зарослях. Оттуда и лилось дивное весеннее журчание, от которого, казалось, даже снег готов растаять.
Догадываясь уже, кого повстречает на лесной лужайке, Марна медленно шла, величаво ступая. И была она так хороша в ту весеннюю ночь, что даже месяц затаился в небесах. Губы девичьи алели от холода, что маков цвет, голову тонкою короной венчала темная коса, а остальные волосы свободно рассыпались по плечам. В Марниных глазах сверкали звездные соцветия, а на пальце зеленым огнем горел колдовской перстень.
И станом, и платьем была она похожа на царевну. Словно шелк, струилась ткань по ногам, стлалась по земле изумрудными волнами, чуть задевая кусты боярышника.
Видать, Хмель припас для девушки терпкое словцо, да так и застыл, позабыв его, со свирелью в руках.
– Ты что же, Хмель, язык проглотил? – усмехнулась надменно Марна, присаживаясь на поваленное дерево.
– Уж больно ночь хороша – засмотрелся, – подперев рукою голову, отвечал юноша.
– А мне сдается, все же студено, – поежилась девушка, ближе придвигаясь к костру. Теплые накидки ее остались в пещере оборотней, и нечем было прикрыть плечи.
– Немудрено. Кто же бродит по лесу в платье? – хмыкнул Хмель, присаживаясь рядом. – На вот, возьми мою одежку.
И он протянул ей свой парчовый кафтан, дивно расшитый золотыми райскими птицами и затейливыми червлеными узорами. А сам остался в одной шелковой рубашке, связанной тесьмою на груди.
Кожа его даже в лунном неверном свете золотилась, а глаза горели янтарем.
– Да ты и сам захвораешь, – накидывая Хмелеву одежду, бросила небрежно Марна.
Юноша развеселился:
– Я? Захвораю? Ох, насмешила! Да знаешь ли ты, девица, какой огонь пылает у меня внутри?! – с этими словами он прижал ее ладонь к своей груди.
Замерзшие на легком морозце Марнины пальцы тут же обожгло, и сквозь тонкий шелк она ощутила жар.