— Ашот, Микадо?.. Да нет же, нет больше никакого Ашота, никакого Микадо. Гражданин Акопян умер, скоропостижно скончался, узнав о том, что его пистолет попал в руки правоохранительных органов. Ведь так же, Мочила?
— Так, Князюшка! — кивнул шеястый игрок в покер, у которого был перебинтованный лоб и совершенно непроницаемые маленькие глазки.
Магомед хотел было что-то сказать, но вместо этого чихнул. Потом еще. И еще раз.
— Ай-ай-ай! — закрывая за собой дверь, покачал головой человек, названный Князюшкой. — А я ведь предупреждал, что это лекарство особенное, уникальное. Знаешь, от чего оно, Магомед?.. По глазам вижу, что догадываешься! Правильно, дорогой: от измены!..
— А… а… а-ап-чхи! — согнулся пополам Борис Магомедович, который вдруг понял все: неряшливый лысый пахан еще там, в Питере, знал, чем кончится этот идиотский автопробег. Никакой «начинки» в джипе не было и не должно было быть! Ашот Акопович одним выстрелом убивал сразу нескольких зайцев: Торчка, Киндер-сюрприза, его, простофилю, — всех свидетелей и соучастников своего прошлого существования. Находившийся в розыске Микадо попросту обрубал концы, расправляясь заодно с надоевшими ему любовниками, неверной любовницей и шулерски обыгранным в очередной раз любовником этой самой любовницы…
— А… а… а… — разинул рот собиравшийся чихнуть вот уже в тысячный, должно быть, раз Магомед.
— Опять, опять! — сокрушенно всплеснул руками лысый кидальщик. — Ах, да сделай же что-нибудь, Вовчик, помоги товарищу!..
— По́нято! — сказал Убивец, доставая из-за пазухи вороненый «люгер» с уже навинченным на ствол глушителем. Он щелкнул курком и, не переставая жевать, спокойно выстрелил в настежь распахнутое ротовое отверстие своего недавнего подельника и попутчика, а когда тот тяжело рухнул на ковер, свинтил никелированный цилиндрик с дымящейся еще черной дыркой и, нагнувшись, вложил пистолет в правую ладонь так и не чихнувшего перед смертью Бориса Магомедовича.
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ,
про то, как Любовь, она же Надежда, становится еще и Верой
— На, куколка, покушай, моего горя послушай! — сказала Василиса, протягивая сидевшей на столе Дурехе ложку с говяжьей тушенкой. — Жила я себе, поживала, тоски-печали не знала… Ну это так, для рифмы, как у Эдика, но в общем и целом, как любит выражаться Федор, который на самом деле вовсе, Дуреха, не Федор, в общем и целом так ведь оно и было. Где уж тут тосковать-печалиться, когда угоняешь чужие иномарки с наворотами? Или когда с Кощеем… Ну, чего глазищи вытаращила? Не хочешь эту дрянь есть — так и скажи… Мне вот тоже, честно сказать, кусок хлеба в горло не лезет. Почему, спрашиваешь?.. Эх, да потому, что раньше я, Дуреха, об одном, а теперь, мамочки, сразу о двоих думаю…