Ну, разумеется, сказалась усталость, немыслимое переутомление: оперировали по пятнадцать часов в сутки, и это продолжалось уже неделю. «Просто заснула, наверное, — оправдывалась она час спустя перед Дурехой, — я ведь второго июня прямо у операционного стола с зажимами в руке носом клюнула… А он как губами притронулся, так у меня в глазах и поехало…»
Когда Василиса очнулась, голова ее лежала на груди у Алексея. Сердце у подполковника билось гулко и часто. Глядя, как сосед, в потолок, он бережно гладил ее короткие жесткие волосы. В тот раз она страшно смутилась, покраснела так, что проступили вдруг все конопушки, но руку свою из его широченной лапы не вырвала, а аккуратно — все-таки лежачий больной! — высвободила.
На следующий день Алексей опять поцеловал Василисе руку, но в обморок она на этот раз не упала, просто закрыла глаза и вздохнула.
— А там не стреляют, там только травы шуршат и церквушечка на горизонте белеет, — прижав ее ладонь к щеке, сказал подполковник Селиванов.
— Где?
— Там, наверху… А еще я женщину с крыльями видел. Небо синее-синее, мирное такое, а по нему женщина летит… Белая, красивая… как ты.
— Боже, Боже ты мой! — простонала Василиса, на глазах у которой навернулись вдруг слезы. — Да вы что, мужики, с ума все посходили, что ли!..
4 июня больной Селиванов, хоть и держась за стеночку, но сам, без посторонней помощи, дошел до туалета.
…Вечером того же дня медсестра Глотова сидела в скверике у драмтеатра. Минут пять восьмого напротив касс остановились две машины: черный джип «гранд-чероки» со знакомой пулевой пробоиной на ветровом стекле и красный подержанный «форд». Водители иномарок — мордатый амбал, тот самый, которому она пшикнула в лицо фонаревским «параличом», и симпатичный чернявый юноша кавказской наружности — пожав друг другу руки, поменялись автомобилями: шеястый квадрат пересел в красный «форд», красавчик в светлых слаксах — в столь знакомую Василисе черную тачку. Обе машины, лихо развернувшись, умчали с Театральной площади. Минут через десять, кинув в урну окурок, поднялась со скамейки и Любовь Ивановна. У светофора она открыла сумочку и, глянув на себя в зеркальце, поспешно надела темные противосолнечные очки, а добравшись до общаги, надолго заперлась в душе.
— Котят нужно топить, пока они слепые, — хмуро заявила Любовь Ивановна своей лупоглазой подружке, когда они пили чай. Дуреха долго соображала, о чем это она, но так и осталась в совершеннейшем недоумении.
Около одиннадцати медсестра Глотова позвонила своему знакомому по Афгану, Володечке Усанову, и, переговорив с ним, набрала домашний номер полковника Бахтиярова.