— Нич-чего не понимаю! — потрясенно прошептал человек, левый глаз которого заметно припух. — Может быть, мне кто-нибудь объяснит, наконец, что все это значит?..
И неведомая науке гадина, подняв свою треугольную, с бриллиантовыми очами, голову в ответ беззубо прошепелявила:
— Ну фто ф, офень дафе интерефный вопроф!..
— Ты что, ты говорящая?
— Вопроф еффе интерефней. Имей в виду: он уфе второй, а у тебя их вфего три.
— Три? Почему — три?
— Потому фто это фказка, дурак, а фвой третий вопроф ты задал только фто! Итак, путник, тебя интерефует, куда ведет эта дорога, ф какой фелью ты по ней так долго и беффмыфленно идеф и, наконец, как тебя фовут, ибо ты ффе на том, на фвоем профлом фвете забыл и дафе нафиональнофти фвоей, мамма миа, дафе воинфкого звания фвоего, о мадонна, не помниф! Так я формулирую?
— Так, так! — волнуясь, вскричал путник.
— Ну так флуфай же мой ответ на ффе три вопрофа фразу!
И тут ползучая тварь, встав на хвост, закатила под лоб свои подозрительно крупные, скорее всего фальшивые бриллианты и, сунувши в пасть по два пальца двух своих неизвестно откуда взявшихся шулерских, ловких рук, свистнула так по-разбойничьи пронзительно, что все окрестное мироздание вывернулось с перепугу наизнанку: левое стало правым, немыслимое — вполне допустимым и даже, более того, нормальным, тьма стала светом, прошлое — будущим, верх и низ, то бишь небо и земля, перевернувшись, поменялись местами, и так уж как-то само собой вышло, что путник вместо змеи оказался в могиле, а так называемая змея соответственно наверху, на его прежнем месте.
— Фокуф-покуф! — выплюнув изо рта пистолетную пулю, прошепелявил кучерявый оборотень в длинной лиловой сутане. — Чао, чао, бамбино! — хохотнул он и, сделав пальчиками, начал таять вдруг в воздухе, обернувшись во что-то белое, беззубое да к тому же еще с пресловутой косой на плече!..
— Вот и все! — с облегчением вздохнул обманутый. И, как всякий нормальный покойник, он закрыл глаза и, когда в наступившей тишине, такой, Господи, долгожданной, такой… такой неописуемо узнаваемой — ему показалось вдруг, что он лежит под солнышком на Дунькиной Даче! — когда в этой благословенной, шуршащей травами и стрекочущей букахами темноте умирающий, точнее, умерший уже, досчитал по привычке до тринадцати, кто-то бесконечно родной и даже в посмертье волнующий оттуда, сверху, с небес, испуганно охнув, окликнул его:
— Эдик, Э-эдик!..
Это был он, неимоверно постаревший, худющий, седой, но вне всякого сомнения, конечно же, он, он — ее Царевич! Нехорошо пахнущий, изжелта-бледный, босой Эдуард лежал на покрытых сеном нарах в одном нижнем белье, в белых таких, солдатских, Господи, кальсонах с завязочками. Глаза у без вести пропавшего капитана были зажмурены, губы плотно сжаты, руки скрещены на груди…