Ахмет оцепенело молчал.
— Слушай, Рыжая, — сказал Амир, сын полевого командира Беслана Большого, — верни пистолет моему телохранителю и вылезай из машины, тебе у нас делать нечего.
— Почему? — свела брови Василиса.
— Ты думаешь, что твой журналист в плену, что он заложник? Думаешь, он в лагере? Он не в лагере, он в доме моего отца. Он гость нашей семьи, женщина. Ему так нравится у нас в горах, что он не хочет возвращаться в Россию.
— А вот теперь врешь ты! — сказала Любовь Ивановна. — Ты не просто врешь, ты брешешь нагло и бессовестно.
— Брешут собаки и ваши политики, — не поворачиваясь к сидевшей за его спиной женщине с нехорошими — Амир успел уже понаслышаться о них — глазами, возразил он. — Чеченцы не врут. Если хочешь убедиться — поехали. Ты ведь хочешь этого?
— Хочу!
— Тогда захлопни дверцу — она у тебя неплотно закрыта — и дай мне пушку: тебя с ней не пропустят через блокпосты…
И Василиса захлопнула правую заднюю дверцу джипа «гранд-чероки». А потом она протянула пижонский полицейский «кольт» смуглолицому черноглазому юноше в камуфляже и дала команду его оцепенело-неподвижному водителю:
— Поехали, Ахмет!
Амир не обманул. Дом, в котором Любовь Ивановна нашла своего Эдика, был самым большим и богатым в ауле. Капитан Царевич, смертельно худой, но совершенно свободный, лежал в незапертом сарае, а когда Василиса, наконец-то разбудив его, спросила: «Эдик, ты… ты узнаешь меня?» — ее возлюбленный, суженый ее, вскрикнув, вцепился в подол черного платья Мархи, и глаза у него в этот миг были такие испуганные и чужие, что Любовь Ивановна Глотова сама его не узнала!.. И если бы не ямочка на подбородке, если бы не эта фирменная, семейная ямочка!..
Ма-амочка-а!.. Маму-уля-а!..
Шумно, по-человечески тяжко вздыхал ишак. Коптила подвешенная к столбу лампа. Бессмысленно улыбаясь, Эдуард Николаевич смотрел в потолок.
— Не бойся, это вода, вода, — пытаясь напоить его, шептала Василиса. — Как по-чеченски вода?
— Хи, — чуть слышно отвечал ее Царевич.
— А хлеб?
— Бепиг.
— Ну вот видишь, бепиг по-русски — это хлеб. Скажи: хлеб!
Эдуард Николаевич пытался, но у него не получалось. После второй контузии он забыл все, в том числе и родной язык.
А на следующий день Василиса впервые увидела хозяина дома. Это случилось уже в сумерках, когда над аулом разнеслось гулкое, с отголосками, «Алла-ах акбар», и, повинуясь призыву, притих ветер, на пыльном тополе смолкла листва, озолотясь, остановились правоверные тучки. В этот миг он и вышел из дверей — крупный, бородатый, в серой каракулевой папахе, в черкеске с газырями. У Большого Беслана были острые волчьи уши и желтые пронзительные глаза. Проходя через двор, он вдруг оглянулся на Василису, стоявшую у сарая с помойным ведром, и от этого короткого, по-звериному зоркого взгляда зябкими пупырышками вмиг покрылись ее руки, сжалось сердце, тупо заныл низ живота. «Ну вот и встретились, вот и он — Зверь!..» — выронив ведро, сказала себе Василиса.