Девочка запросила пить. «Да какой там чай! — сказал молодой человек. — Поди уже и титан-то холодный. А вот у меня пепси-кола, любишь пепси-колу?.. А это что тут у нас? Ого, водочка!.. Давайте-ка, милые женщины, выпьем по чуть-чуть за ребятишек наших, за доблестных российских солдат и офицеров… Эх, комбат, батяня, комбат!..»
Ну и как же, как же тут было не выпить-то, Господи?!
Оглушенные смешанным с водкой клофелином, опухшие, они встали поздно: поезд уже подъезжал к Москве. Василиса подняла с пола пустую бутылку с портретом смутно знакомого человека и блатным каким-то названием — «Ферейн».
— Вот ведь гад, — сказала она. — Хорошо, хоть живы остались…
В милицию решили не заявлять.
— Чего проку-то! — махнула рукой молодая с золотыми зубами цыганка, то ли сестра, то ли дочка пожилой. — А за то, что нас обидел, его Бог, девоньки, накажет. Скоро, очень скоро. Сегодня же… — Она с усмешкой глянула в глаза Василисе. — Вот увидишь, красавица…
Так и оказалась Любовь Ивановна Глотова в столице нашей Родины, городе-герое Москве с двумя пятидесятитысячными — Митроша за билет взять наотрез отказался — бумажками в кармане. Выстояв длиннющую очередь за жетонами, она из вестибюля метро «Комсомольская» позвонила тете Жене, материной сестре, жившей здесь же, неподалеку, в Безбожном переулке, но снявший трубку незнакомый мужчина сказал ей, что Евгения Прокофьевна Елохова «по этому номеру больше не проживает».
— По номеру или по адресу? — попыталась уточнить Василиса, но услышала в ответ лишь короткие гудки.
Тяжелую спортивную сумку пришлось сдать в багаж на Ленинградском вокзале. После этой процедуры денег у нее стало еще на десять тысяч меньше…
Столица, которую Василиса и прежде-то выносила с трудом, на этот раз — а она не была у тетки года три — произвела на нее совершенно гнетущее впечатление. После тихого, в тридцать дворов, Заволочья город показался ей сущим адом. Она попросту не узнала новой Москвы — чужой, наглой, несусветно шумной, аляповато-яркой из-за обилия рекламы и куда-то ошалело мимо нее несущейся. Еще больше поразило Василису неимоверное количество юродивых, которых было, как показалось ей, ничуть не меньше, чем роскошных иномарок и милиционеров.
Она хотела пройти пешком от «Маяковской» до Красной площади, как это делала каждый прежний приезд сюда, но уже у Столешникова переулка сдалась, не выдержала толкотни, свернула с Тверской, пропади она пропадом, и тут же, за углом, бросив случайный взгляд на витрину, даже остановилась от неожиданности. Из зеркала на Василису глянула пугающе незнакомая, вконец замордованная, немолодая уже — вон сколько седых волос! — бабенка с такими тоскливыми болотно-лягушачьими глазищами, что Любовь Ивановна тихо ахнула! Тут же, у витрины, она вытащила из сумочки пудреницу и, забыв обо всем на свете, принялась приводить себя в порядок. Напоследок Василиса даже губы подкрасила, что делала крайне редко, и, придирчиво оценив проделанное, вздохнула: «Эх, вся красота — в коробочке!»