Феликс крепко спал и поздно проснулся.
Он открыл глаза и уставился на гнусные потолочные панели, отлично подходившие к общей мотельной гнусности. Затем он поставил босые ноги на пол, сел и спросил себя – а что, если Даветт не захочет с ним?
В конце концов, у нее не осталось семьи, если не считать бродячего дядюшки Харлея, и Команда сделалась для нее всем. Она очень близка с Аннабель. Она любила и Джека, и большого Карла Джоплина, и Кота, и…
Эх, дерьмо.
Он исполнил утренний гигиенический ритуал, принял душ, уселся голый и мокрый на край кровати, закурил и спросил себя, что, собственно, он может дать ей.
– Прежде всего – остаться в живых! – тут же вслух пробормотал он.
Но прозвучало оно как-то не так. Верней, совсем не прозвучало.
Потому Феликс бросил думать об этом, раздавил окурок, надел чистое, собрал вещи, водрузил на журнальный столик.
И посмотрел на портупею с пистолетом.
Через секунду он будто помимо воли протянул руку, вытащил браунинг. Черт, и как же гладко, легко, естественно тот скользнул в ладонь. Как всякая чертова пушка, с которой довелось обращаться.
Он знал – или, по крайней мере, поверил в то, что такое умение – редкость. Большинство не ощущало такого сродства с оружием. Кто-то ненавидел, кто-то не желал замечать, а почти все чувствовали неловкость, бо́льшую ли, меньшую, но неловкость.
А он, Феликс, – никогда. Браунинг ощущался продолжением руки.
Да уж, Боже ты мой, все так просто. Я для него, а он – для меня.
Когда Феликс вышел к остальным, те соревновались в жизнерадостности, но, в общем, терпимо. Он уже решил ехать с ними, остальное не важно. Ему даже нравилось предстоящее дело, нравилась Команда, сидящая за испятнанным кофейным столиком, жадно грызущая заказанных в местной забегаловке жареных кур. Прямо эманация командного духа. А эти потуги на остроумие! И несуразная суета. В общем, образцовое поведение для тех, кто привычно лезет из беды в беду, причем ими самими же и сотворенную.