Разобраться в происходившем было трудно не одному Баутисте. В мирное время «высокая политика» не затрагивала большинства, по крайней мере — непосредственно. В дни войны она касалась каждого. Перед всеми стоял вопрос, как быть, как вести навязанную народу войну. Все зависело от того, чья точка зрения одержит верх. Военные говорят: «В бою лучше любое решение, даже неверное, чем колебание и промедление». А беда была в том, что, кроме коммунистов, все колебались и медлили. И никто, кроме коммунистов, не соглашался (разве только на словах) забыть раздоры ради общего дела.
До окружения Мадрида люди верили старому «левому» социалисту Ларго Кабальеро, чье правительство пришло на смену чисто буржуазному. Я поставил слово «левый» в кавычки потому, что люди, подобные Кабальеро, порою замахиваются левой рукой так далеко, что она оказывается справа. Сам он считал себя «левее» коммунистов, которых ненавидел. Он не хотел дисциплинированной армии, — разве это пролетарское дело? Он был за выборное начало в армии и в то же время доверял бездарным, а порою подозрительным королевским генералам. Армию он хотел строить, как профсоюз: на добровольных началах. В первые месяцы большинство так и отправлялось на фронт: отряды формировались на базе профсоюза и реже — какой-либо партии. Он забывал, что войну ведут не профсоюзы и не только рабочие, а весь народ. Поборник равенства солдат и командиров, он хотел стать диктатором и вел себя как диктатор. Он взял себе портфель военного министра — никогда в жизни до этого он не интересовался военным делом. Старым генералам тем легче было воздействовать на него. Рост компартии и ее влияния смертельно пугал его: по существу, это могло стать крахом всей его «левой» политики, которую он проводил десятилетиями на крайнем фланге. Потрясенный предательством французского премьера социалиста Леона Блюма, он, однако, не забывал, что они оба — члены II Интернационала. К своим прежним противникам — анархистам он давно привык: их споры были спорами в одной семье. Анархистов он предпочитал коммунистам и, главное, верил им, а коммунистам — нет. Да и троцкисты были для него куда понятнее — и безопаснее — коммунистов. К русским он тоже относился с подозрительностью: все русские — коммунисты. В XX веке Испания вела только разорительную колониальную войну в Африке, стоившую больших денег, но унесшую сравнительно мало людей. Потери ужасали Кабальеро: он думал, что Гитлер и Муссолини будут воевать в Испании, как испанцы в Марокко.
Я не хочу умалять прошлых заслуг Кабальеро. Вероятно, они были, иначе трудно объяснить, почему рабочие так долго верили ему. Но во время войны этот человек с медальным кастильским профилем сыграл черную роль. Когда же ему пришлось уступить свое место другим, то, оскорбленный насмерть, он превратился в брюзжащего старика, в магнит для всех недовольных, оказавшихся не у дел, и, мягко говоря, склочников. Поговаривали о том, чтобы выслать его, но никто не мог на это решиться.