Но теперь он находился по другую сторону от прежней нейтральной полосы, к востоку от Лейпцигского выступа, в траншеях, захваченных всего-то несколькими часами раньше. Его новый дом был завален трупами немецких солдат. В блиндажах сидели пленные, многие из них были ранены. По словам священника Эверза, это был «отвратительный отрезок окопов… ничем не лучше загона для кур, практически не защищенный». Артиллерийский обстрел не стихал, и в довершение всех бед снова полил дождь, причем с удвоенной силой, так что ко вторнику земля под ногами превратилась в серое липкое месиво. «Сдается мне, если я выживу в этой войне, для меня будет существовать только два вида погоды: “сухо” и “грязно”, – писал Гилсон еще в марте. – Порою просто разрыдаться хочется от этой вездесущей грязи и полной невозможности от нее спастись…» По мере того как лето клонилось к концу, Сомма постепенно возвращалась к первозданной слякоти. Однако люди знали, как «хорошенько взбодриться». Эверз рассказывал: «Если вдруг взгрустнется, так лучшим лекарством было навестить друзей в окопах: чем хуже условия, тем бодрее народ держался, так что и сам вернешься ожившим».
В пятницу 1 сентября Толкин возвратился в траншеи на запасных позициях вокруг покойницкой, что некогда была Овиллером, а до походного лагеря под Бузенкуром добрался только ночью следующего вторника.
Если не считать вина, которое Толкин весьма ценил, Франция мало что могла предложить ему в качестве компенсации за страдания войны. Толкину не нравился местный язык; он терпеть не мог французскую кухню. В ходе его единственного предыдущего приезда летом 1913 года, в роли наставника при двух мальчиках-мексиканцах, его приятные впечатления от Парижа были подпорчены «вульгарными, непрерывно тараторящими, плюющимися и вообще непристойными» французами на улицах. Тогда он был только рад уехать в кельтскую Бретань, но поездка закончилась трагически: одну из тетушек мальчиков на глазах у Толкина насмерть сбила машина. Если бы история сложилась так, что Толкин бы оказался в Саксонии и оборонял Везер от французских мародеров, как Ланкаширские фузилёры в 1759 году, то он, вне всякого сомнения, был бы куда счастливее.
Однако ж Хамфри Карпентер, характеризуя его отношение как «галлофобию», безусловно, слишком доверяется обманчивой гиперболе (как и в отношении толкиновских взглядов на Шекспира и Вагнера). Позже познания Толкина во французском обогатились тонкостями диалектного произношения Восточной Валлонии, если верить его другу и протеже Симонне д’Арденн. И, разумеется, он надолго проникся теплыми чувствами к той области Франции, в которой воевал. В 1945 году он писал: «Я и сегодня отчетливо вижу внутренним взором давнишние окопы, убогие лачуги и долгие дороги Артуа; я бы снова побывал там, кабы мог»