– Так он, стало быть, младший сын в семье, этот господин де ла Рош-Пишемэр, и по этой причине у него нет ни гроша за душой, – повторил он вкрадчиво. – А старшему его брату принадлежит все, не так ли? Поместья и городской дом, лошади и кареты, и золото в червонцах?
– По французским законам и наследственному праву, – подтвердил герцог де Лаван.
– В самом деле? – злорадствовал Тюрлюпэн. – Значит, все достается старшему брату! Вот это, по-моему, разумное установление. А вы, сударь… Что сделали бы вы, будь вы таким младшим сыном? Что, если бы явился кто-нибудь и мог представить парламенту доказательства, что он ваш старший брат? Как поступили бы вы, сударь?
Герцог де Лаван запрокинул голову и расхохотался.
– Тогда бы я купил себе мула и колокольчик, – сказал он, – и пустился бы продавать на улицах Парижа свои старые шляпы с перьями.
И он закричал, подражая уличному торговцу:
– Шляпы с перьями! Кто покупает шляпы с перьями? Пожалуйста сюда, вот хорошие шляпы!
Тюрлюпэн покачал головой.
– Этого я вам не советую, – сказал он. – Вы увидите, что это промысел не доходный. Никто не покупает шляп с перьями. Люди носят свои старые шапки из кроличьих шкурок, к которым привыкли. Жаль мула и колокольчика.
– Вы большой шутник, – сказал герцог де Лаван, удивленный крайне странными речами бретонского дворянина.
Беседа за столом сделалась оживленной и шумной. Господин Лекок-Корбэй, обнажив голову и потрясая шпагой, выпил за здоровье короля. Граф фон Мемлельгард пытался отнять у него оружие и проповедовал спокойствие и мир. Граф де Кай и де Ругон крепкими словами разносил провансальскую знать, отказавшуюся прислать на совещание своего представи– теля.
– Эти провансальцы, – кричал он, – считают себя умнее всех, для них всякий огонь слишком горяч, всякая вода чересчур глубока. Они хотят дождаться развязки и стать на сторону того, кто одержит верх.
– По этой части, – сказал господи Лекок-Корбэй, – много в стране родственников у Иуды.
Граф фон Мемпельгард осушил свой стакан в глубокой меланхолии.
– Опять разразится война над страной, – плакался он. – Я это предсказывал. Не пощадит она и Лотарингии, вертограда Господня, страны виноградников и дубовых рощ. Мне не верят. Грянет война и всех нас унесет, моих сыновей, моих братьев, моих милых зятьев, моих друзей…
– Volentem ducit, nolentem trahit[27], – сказал господин де Роншероль, стоявший в стороне, в тени оконной ниши. – Это применимо к вину, к войне и к христианскому учению.
– Честью клянусь, – воскликнул граф де Кай и де Ругон, – вы сказали меткое слово. Говорю это прямо, хотя не учился латыни. Ибо в пору моей молодости, господа, восковые свечи были дороги, а отец мой был бережлив. «Будь удальцом, – сказал он мне, – ни на что другое ты не годишься». Он поступил со мной нехорошо, не обучив меня латыни, потому что в наш испорченный век ученые в большем почете, чем солдаты. Тридцать семь лет подряд служил я своему королю. Хорошими словами он щедро меня награждал, но ушел я от него с пустыми руками.