– Спокойствие! – приказал господин Пьер де Роншероль. – Больше хладнокровия! Господин де ла Рош-Пишемэр! Говорите, что случилось?
Господин де ла Рош-Пишемэр выпрямился, поднял шпагу и показал в сторону города.
– Слышите? – крикнул он. – Они идут. Господин кардинал нашел себе союзника. Приближается парижский народ и требует наших голов.
Тишина. Герцог де Лаван подошел к окну и распахнул его. Порыв холодного ветра пронесся по комнате. Издали послышался неясный гул – шум революционной бури.
Двадцать семь дворян со шпагами в руках стояли перед бушующей толпой на балконе дворца Лаванов. Они знали, что настал их смертный час. Для них не было спасения. Постоять за честь дворянства – такова была их единственная мысль. Только одного хотели они – отбиваться от натиска толпы до последней капли крови.
Вокруг всего дома клокотала гибель. До самой реки теснилась, плечом к плечу, страшная армия восстания, повинуясь единой воле, ощетинившись лесом копий, пик, весел, топоров, бердышей. И со всех сторон приближались новые отряды, толпа присоединялась к толпе, ненависть к ненависти.
По правую сторону площади расположился, оттесненный вплотную к ограде монастырского сада, небольшой взвод шотландской гвардии кардинала. Его командир сошел с коня. Он получил приказ не вмешиваться в побоище, покуда толпа не обратится против августинского монастыря. И глядя на него, стоявшего в пурпурно-красном плаще, со скрещенными на груди руками, рядом с конем, можно было подумать, что в его лице сам герцог де Ришелье взирает на казнь, совершающуюся над его недругами.
Наверху, на балконе, дворяне ждали начала штурма.
– Так много врагов! – сказал граф фон Мемпельгард господину Пьеру де Роншеролю. – И ни одного среди них, с кем можно было бы сразиться на шпагах или пистолетах.
Седовласый вождь нормандского дворянства презрительным взглядом скользил по толпе.
– Какие времена! – сказал он. – Мыши дерзают грызть железо. Мы им покажем, как умеют умирать дворяне. Пусть посмотрят и не забудут этого урока.
– Отчего они колеблются? Отчего не нападают? – воскликнул герцог де Лаван.
– Друг мой, – сказал ему принц де Марсильяк, – начинать сражение – это тоже надо уметь.
Шевалье де Фронтенак снял со своей груди белый Мальтийский крест и поцеловал его.
– Такова воля Бога, – сказал он торжественно. – Бросимся в Его объятия, воззовем к Его святому Имени. Он один может открыть нам райские врата.
* * *
Тюрлюпэн стоял, прислонившись к каменной балюстраде, с кинжалом в руке, и душа его полна была торжеством и гордостью оттого, что ему дано было умереть, как дворянину, среди дворян, после жизни, недостойной его, исполненной позора, нищеты и унижений. Он видел, что дому его предков, дому, в котором он родился, грозит ярость толпы. И он решился защищать этот дом.