Бехайм пожал плечами и, взяв свой оловянный кубок, сказал:
– Они теперь снаряжают могучий флот против Венеции и уже наняли опытных капитанов.
– Оборони нас Господь! – воскликнул один из мастеров-камнерезов. – Позавтракают Венецией, а Миланом, глядишь, отужинают.
– Коли опасность так велика и страшна, – сказал Манчино, – самое бы время послать к султанскому двору ловкого человека, наторевшего в толковании священных книг…
– Опять он за свое! – расхохотался живописец д’Оджоно, совсем еще молодой, с длинными, до плеч, каштановыми волосами. Думает, его и надо послать, чтоб он уговорил султана возлюбить и почитать Христа.
– Вот было бы дело так дело, – сказал Манчино, глаза его горели огнем и метали молнии.
– Бросьте вы это, – посоветовал Бехайм. – Касательно веры турки народ упорный.
Он стукнул кубком по столу, подзывая хозяина, ибо кувшин его опустел.
– Что до меня, – опять заговорил д’Оджоно, – то я больше уповаю на подводный аппарат, который придумал мессир Леонардо, чтобы продырявливать неприятельские корабли, если они подойдут к нашим берегам.
– Но до сих пор, – вставил Мартельи, органный мастер и композитор, – он наотрез отказывался передать военачальникам чертежи своей машины, ибо в рассуждении злобной человеческой натуры опасается, что корабли будут отправлены на дно вместе с командой.
– Чистая правда, – сказал брат Лука, не поднимая глаз от своих фигур, – и мне хочется повторить вам его слова, они стоят того, чтобы сохранить их в памяти. «О человек, дивясь сложению и устройству человеческого тела, помни, что это тело ничто в сравнении с душою, в нем живущей. Ибо оная, чем бы ни являлась, есть дело Божие. Вот почему не препятствуй ей жить в Его творении, по воле Его и промыслу, и не позволяй твоему гневу и злобе разрушить даже одну жизнь. Ибо воистину тот, кто не ценит жизнь, недостоин обладать ею».
– Кто такой этот мессир Леонардо? – осведомился Бехайм. – Второй раз за нынешний вечер слышу о нем. Это он отлил в бронзе коня покойного герцога? Н-да, словами он, во всяком случае, пользуется весьма умело.
– Да, он же, – ответил д’Оджоно. – Он учил меня искусству живописи, и всем, что умею, я обязан ему. Другого такого, как он, ни вам, ни кому иному не сыскать. Ибо и натура не способна второй раз создать такого человека.
– Он и наружностью замечателен, – сообщил Симони. – Возможно, вы еще сегодня увидите его. Ведь он знает, что брат Лука, когда бывает в Милане, все вечера проводит здесь, в «Барашке».
– С этакой уверенностью этого обо мне утверждать нельзя, – возразил брат Лука. – По крайней мере, если иметь в виду ту уверенность, какую математика даст людям, опирающимся на ее законы. Потому что иногда я вечером сижу в «Колокольчике». Но там столешницы очень уж гладкие, мел к ним не пристает.