Бехайм приложил ладонь ко лбу и, ощутив капли холодного пота, вздрогнул всем телом.
– Я болен, – простонал он. – Как же мне паршиво, озноб пробирает… Что я делаю на улицах?.. Дома надо сидеть. Кувшинчик глинтвейна с щепоткой молодила – сразу и полегчает. Это горячка, она точит меня, путает мысли. Может, все это вообще горячечный сон, видение, мираж, я просто сплю, и она вовсе не дочь… Нет, увы, я не сплю и с ума не сошел, я знаю, это действительно было, и брожу по улицам… а надо бы сидеть дома!
Уже под утро он добрался до своего квартала и поднялся к себе в каморку. Бросился на постель и лежал, истерзанный мучительными мыслями, с тяжелым сердцем, пока тревожный сон не смежил ему веки.
Проснулся Бехайм, когда день уже клонился к вечеру. Некоторое время он еще лежал в полусне, безуспешно пытаясь сосредоточиться хоть на какой-нибудь мысли. Он знал, что случилась неприятность, что ему нанесли обиду, но какую именно – сообразить не мог. На душе было муторно, предстояло что-то, чего он страшился. А потом вернулась память о минувшем вечере, и в ушах прозвучал голос д’Оджоно: «Вы не знаете, что она дочь Боччетты?»
Цепенящим ужасом нахлынуло воспоминание о случившемся, но уже секунду спустя пришла новая мысль, и завладела им, и вынудила иначе взглянуть на вопрос, который камнем лежал на сердце.
«А так ли уж точно известно, что они говорили правду? – спросил он себя. – Ну как эти двое в „Барашке“, д’Оджоно и лысый усач, сыграли со мной злую шутку, выставили на посмешище. Подсунули мне наглую ложь, беспардонную выдумку, а я по дурости принял все за чистую монету».
Он вскочил – сна не было уже ни в одном глазу – и, пораженный этой внезапной мыслью, забегал по комнате.
«Конечно, это неправда, такого просто не может быть, – думал он. – Они беспардонно наврали. И сделали это из озорства, из шалости… нет, со злости. Поистине без ножа меня зарезали. Но я им это припомню, отплачу по-свойски. Никкола – дочь Боччетты! Экая чепуха! Она же совершенно другая, чистая душа, о деньгах не помышляет, за имуществом не гонится, даже маленького подарка от меня принять не захотела, не позволила ни поясок подарить, ни вышитый кошелечек, в каких миланки хранят серебряные монеты. Дочь Боччетты! Так я и поверил!»
Бехайм остановился и перевел дух. На сердце полегчало, возбуждение улеглось, и он ощутил потребность поговорить с кем-нибудь еще, а не только с самим собой, и услышать стороннее мнение о глупой шутке, которую с ним чуть было не сыграли.
На кухне, где густо пахло шкварками, он застал своего квартирного хозяина в обществе соседа – холодного сапожника, сморщенного старичка с реденькой козлиной бородкой. Он починил свечнику протертые подметки воскресных башмаков, и теперь, после долгих разговоров и торга о цене, которая ему причиталась, они наконец пришли к согласию, и свечник с большой неохотой, брюзжа, отсчитал на кухонный стол шесть кваттрино.