– А может, это тоже просто тщеславие?
– Вот именно – и я весь в сомнениях. В Чехословакии, останься я там, я смог бы найти какую-никакую работу, и жил бы тогда в родной стране, и черпал бы от этого силу. Там я не мог быть писателем, но мог быть чехом. А на Западе я могу быть писателем, а вот чехом – нет. Здесь, где как писателю мне грош цена, я только писатель. У меня больше нет всего остального, что дает жизни смысл: страны, языка, друзей, семьи, воспоминаний и так далее – здесь у меня только литература. Только вот писать я могу главным образом о том, что происходит там, и только там это может иметь отклик, о котором я мечтаю.
– Выходит, еще тяжелее, чем запрет печататься, эти сомнения, которые он породил.
– Для меня. Только для меня. У Евы сомнений нет. У нее только ненависть.
Ева изумлена.
– Ненависть к кому?
– Ко всем, кто тебя предал, – отвечает он ей. – Всем, кто от тебя отвернулся. Ты ненавидишь их, желаешь им смерти.
– Я о них и думать забыла.
– Желаешь им гореть в аду.
– Я о них совсем не вспоминаю.
– Надо вам рассказать о том, кто такая Ева Калинова, – обращается он ко мне. – Хвастаться этим – пошло, но оставить вас в неведении было бы нелепо… Мне стыдно рассказывать вам, как тягостны мои сомнения, когда рядом сидит и помалкивает Ева.
– Я совсем не против сидеть и помалкивать, – говорит она. – Перестань.
– Ева, – продолжает он, – величайшая актриса, она лучше всех в Праге играет Чехова. Спросите в Праге у любого. Даже власти с этим согласны. Ее Нине, Ирине, Маше нет равных.
– Не надо, – говорит она.
– Когда Ева в Праге заходит в трамвай, народ аплодирует. С ее восемнадцати вся Прага от нее без ума.
– Поэтому они пишут у меня на стене “еврейская шлюха”? От большой любви? Не говори глупостей. Все кончено.
– Вскоре она снова будет выступать на сцене, – заверяет он меня.
– Если хочешь быть актрисой в Америке, надо так говорить по-английски, чтобы публике не приходилось ломать голову!
– Ева, сядь.
Но ее карьера рухнула. Как тут усидишь на месте.
– Нельзя играть и говорить по-английски так, чтобы тебя никто не понимал! Такая актриса даром никому не нужна. Хватит с меня пьес – надоело все время кого-то изображать. Все эти трепетные Ирины, Нины, Маши, Саши у меня уже вот где сидят. Они лишь вводят в заблуждение – и меня, и зрителей. Начать с того – такие люди, как мы, слишком предаются фантазиям. Мы слишком много читаем, слишком много чувствуем, слишком много фантазируем – мы хотим несбыточного! Я рада, что мои успехи остались в прошлом. Преуспеть можно в любом деле, не только в актерстве. Что в нем хорошего? Чему оно служит? Самолюбованию. Брежнев дал мне шанс стать простым обывателем и заниматься реальным делом. Я распродаю платья – и платья людям нужнее, чем актрисы, играющие дурацких трепетных чеховских героинь!