Три (или четыре) перкодана, две трети грамма марихуаны, сто пятьдесят граммов водки – и он все отчетливо понял и говорил, говорил без умолку. Все кончилось. Полтора года кончились. Он принял решение, и всё тут. Я здоров.
– Не укладывается в голове. Я был непревзойденным забавником – бойкий, едкий, развязный, а ты прилежный, ответственный астматичный парень, помогал папе в магазинчике сумок. Я увидел твое имя в буклете и подумал: “Так вот где Бобби спрятался. Спрятался за хирургом”. Но передо мной человек, который ни от чего не прячется. Который знает, когда прав, а когда ошибается. У которого в операционной нет времени сидеть и размышлять, что делать дальше, сработает это или нет. Который знает, как поступить правильно – и поступить правильно быстро. Ошибки не допускаются. Ставки определены. Жизнь против смерти. Здоровье против болезни. Анестезия против боли. Как много это дает!
Бобби откинулся назад и рассмеялся. Раскатисто, от души – в легких кислорода теперь хватало. Фигура у него теперь как у Фальстафа. И не от выпивки, а от сознания своей пользы. Чего он стоит – таков и его размер.
– Когда знаешь, что делать, Цук, все просто. Как на велосипеде кататься.
– Нет-нет, люди склонны принижать сложность той области, в которой работают. Тебе легко, потому что ты все знаешь.
– Кстати, о сложностях. В “Тайм” писали, что у тебя было четыре жены.
– На самом деле только три. А у тебя?
– Одна. Одна жена, – сказал Бобби, – один ребенок, один развод.
– Как твой отец?
– Неважно. Мама только что умерла. Сорок пять лет прожили вместе. Он в плохом состоянии. От прежнего невозмутимого еврея мало что осталось. Говорит, что сегодня среда, и слезы на глазах. Так что сейчас довольно тяжко. Он пока что живет со мной. А что твои?
– Папа умер в шестьдесят девятом. Сначала инсульт, потом инфаркт. Мама скончалась годом позже. Опухоль мозга. Все случилось очень быстро. – Так ты теперь сирота. И жены сейчас нет. Может, в этом дело? Чувствуешь себя покинутым?
– Есть девушки, которые за мной присматривают.
– Ты на каких лекарствах, Цук?
– Ни на каких. Просто устал. Жены, книги, девушки, похороны. Смерть родителей оказалась сильнодействующим средством. Сколько лет я репетировал это в свой прозе, но даже представить себе не мог… В основном я устал от работы. Это оказался вовсе не возвышающий опыт, как обещали нам в курсе гуманитарных наук. Исключил из питания опыт, поглощал только слова. Превратился в рабочую лошадку. Ох, Боб, этот обряд сочинительства… Со стороны может показаться, что это свобода – никакого расписания, сам собой распоряжаешься, тебя ждет слава, пиши о чем хочешь. Но когда начинаешь писать, кругом одни ограничения. Ты привязан к теме. Должен отыскать в ней смысл. Должен сделать из этого книгу. Если хочешь, чтобы тебе буквально ежеминутно напоминали о твоих ограничениях, лучшего занятия не придумать. Твоя память, манера выражаться, ум, твои привязанности, наблюдения, ощущения, твое понимание – всего мало. При этом узнаешь много лишнего. Ты – сам себе клетка, из которой пытаешься вырваться. И все обязательства еще жестче потому, что ты же их на себя и наложил.