– Да-да.
– У вас тогда были ответы на все вопросы.
– Это точно.
– Вы с Бобби, вы так учились! Такие прилежные были студенты. Только сегодня утром я рассказывал Грегори, как его отец занимался. Цук, он хороший мальчик. Его просто нужно направлять. Мы его не потеряем! Мы сделали Бобби, сделаем еще одного Бобби. И если мне придется трудиться в одиночку, что ж, я справлюсь. Цук, дайте скорее Боба, пока я не забыл.
Трубка снова перекочевала к Бобби.
– Да, папа. … Пап, если ты еще раз ему скажешь, как я любил делать домашние задания, он нас обоих прирежет. … Съездишь ты на кладбище. … Я понимаю. Я об этом позабочусь. … Дома буду к восьми. … Папа, смирись с этим – он не придет домой к ужину просто потому, что ты этого хочешь. … Потому что он часто не приходит к ужину. … Не знаю где, но где-нибудь он поест. Я в этом не сомневаюсь. Буду дома в восемь. Посмотри пока что телевизор. Увидимся через пару часов… Бобби через все это недавно прошел. Развод с депрессивной женой, презрение восемнадцатилетнего сына-неслуха, ответственность за тоскующего по жене семидесятидвухлетнего отца, вызывавшего у него и бесконечную нежность, и бесконечное раздражение; к тому же после развода ответственность за сына лежала целиком на нем. В подростковом возрасте Бобби переболел свинкой, детей иметь не мог, и Грегори усыновили, когда Бобби еще учился. Воспитывать ребенка тогда было совсем тяжко, но его юная жена так мечтала иметь полноценную семью, а Бобби был серьезным и ответственным юношей. Естественно, родители души не чаяли в Грегори – с того самого момента, как младенец появился в семье. “В нем все души не чаяли, и что из него вышло? Ничего!”
Усталый от отвращения голос объяснялся скорее страданиями Бобби, а не ожесточением души. Нелегко было избавиться от остатков любви к этому наглому паршивцу. Отец самого Цукермана терпел, пока жизнь не стала покидать его, и только тогда наконец смог отречься от сына.
– Он неуч, лентяй, эгоист. Этакий маленький говнюк, американец-потребитель. Друзья у него никто, ничто – детки, на которых рассчитана реклама машин. Разговаривают они только о том, как стать миллионерами до двадцати пяти, разумеется, не работая. Разве можно себе представить, чтобы мы студентами говорили слово “миллионер” с придыханием? Когда я слышу, как он тарабанит имена гигантов рок-бизнеса, мне хочется ему шею свернуть. Не думал, что так будет, но, глядя, как он сидит, задрав ноги, с бутылкой “Буда” и смотрит по телевизору одну бейсбольную игру за другой, я стал ненавидеть “Уайт сокс”. Не увидь я Грегори следующие лет двадцать, я был бы совершенно счастлив. Но он сволочь, халявщик и, похоже, вечно будет сидеть у меня на шее. Он должен подать документы в один из университетов города, но, по-моему, он даже не знает в какой. Говорит, что не решил, потому что не может найти подходящее место для парковки. Я прошу его что-нибудь сделать, а он посылает меня на х** и грозится, что уйдет жить к матери и никогда не вернется, потому что я такой требовательный м***к. “Давай, Грег, – говорю я, – уезжай сегодня, бензин я оплачу”. Но она живет в холоднющем Висконсине, к тому же немного чокнутая, а все его дружки ошиваются тут, и не успеваю я глазом моргнуть, как оказывается, что он никуда не уехал и трахает какую-то шлюшку у себя в комнате. Грегори, он такой миляга! Наутро после смерти моей матери, когда я сказал ему, что дедушка поживет у нас, пока не придет в себя, он просто взорвался. “Дедушка, здесь? Как это дедушка здесь поживет? Если он переедет, где я буду трахать Мари? Я серьезно спрашиваю. Нет, ты