Деревянные башмаки (Сая) - страница 92

— Ясное дело, им тоже досталось… — потупившись, похвастался я завхозу. — Только ружье они все равно утащили, черти полосатые.

Вайткявичюс, с лица которого не сходила кривая улыбка, уставился на меня — все вроде бы соответствует истине: пола моей шинели только что разодрана, пуговица вырвана с мясом, на щеках свежие царапины. Я понаделал отметин на теле и одежде гораздо больше, но управляющему, видно, и этих было достаточно.

— Так чего же ты так долго молчал? — пожурил он меня. — Я бы милицию на ноги поднял, собаку бы привели…

— Не хотелось будить вас спозаранку, — ответил я.

— Ага… — Вайткявичюс подошел ближе, колокольней вырос надо мной и так припечатал своим взглядом, что, казалось, полы просели. — Ага… — снова уяснив для себя что-то или чему-то удивившись, повторил он. — Видал, как здорово у нас с тобой мысли совпали: ты меня не хотел будить, а я тебя…

Не успев еще сообразить, что он хочет этим сказать, я почувствовал, как у меня багровеют уши.

— Вы — меня будить?.. Когда? Где? — пожал я плечами.

— Да в теплице. Дрыхнет под шляпой, точно гриб под листом…

Краска от ушей разлилась дальше, по всему лицу, я покрылся испариной.

— Короче говоря, с сегодняшнего дня спи-ка ты, друг любезный, в своей постели, как и раньше, — сказал, как отрезал, завхоз.

— Выходит, и ружье — вы?.. — решился спросить я, опасаясь, как бы мне не пришлось отвечать за пропажу.

— Ты что, глаза до сих пор не продрал? Не видишь? — и Вайткявичюс показал в угол, где и в самом деле стояла у стены моя двустволка. Увидя мой обрадованный взгляд, он смягчился: — Ступай, попроси, чтоб девочки тебе пальто заштопали…

Вот так я и распростился со своей первой службой. И не столько я сожалел о ночных дежурствах, сколько о том, что в ту последнюю лунную ночь не поцеловал Степуте — Вишенку. А ведь больше таких вот ночей, с вишнями, пожалуй, не будет.


ФОРГЕТ, ФОРГЕТ…

Я еду в Америку! К брату Аполина́расу, которого не видел двадцать с лишним лет, и я даже не знал, жив ли он вообще.

Когда умерла мама, родственники увезли меня в Жемайти́ю, а брата Апа́лиса пристроили в приют при каком-то каунасском монастыре. Войной разметало монастыри со всеми находившимися в них сиротами, и брат стал бездомным беспризорником.

В ту пору он забрел и к нам в Жемайтию, за это время он вытянулся и стал худющий как щепка. Несмотря на свой обтрепанный вид, Аполинарас показался нам чуть ли не городским щеголем: невероятно широкие потертые брюки, не ахти какие, зато ботинки, серая, похоже изодранная кошачьими когтями, кофтенка, на шее шарф и в рваных перчатках. Стояла поздняя осень, и брат, судя по всему, искал пристанища на зиму. Он намекнул домашним, что в приюте научился сапожному делу, на что деревенские родственники лишь криво усмехнулись: ведь пора башмаков миновала, люди влезли в клумпы, постолы, в обувку на деревянной подошве… У всех хватало своих забот-хлопот, каждый крутился, как мог, поэтому никто не предложил Апалису кров.