– Хочешь, поедем вместе, – предложил я Саре Элизабет, хотя мы были знакомы всего пару недель.
В ответ она лишь взмахнула пушистыми ресницами. И вот мы отправились в путь на малолитражном «рено». Ставили палатку в самых живописных уголках, в гостиницах не нуждались. Ранним утром, отсняв положенное по контракту количество фотографий, я весь день водил Сару Элизабет по городам и предместьям, показывал достопримечательности и прекрасные пейзажи. Она сама восхищала меня больше всего вокруг. Отсутствие комфорта нисколько нас не смущало. Впервые я был абсолютно безоблачно счастлив, пребывал в полнейшей гармонии с другим человеком. Мы понимали друг друга без слов. Я научил ее фотографировать. Она писала потрясающие портреты и делала украшения в африканском стиле. Свобода, творчество, беззаботность – что может быть лучше? Денег не хватало, но это ерунда. Жизнь странствующих художников пришлась по душе нам обоим. В тишине и покое мы работали рядом, не мешая друг другу. Вечером, а иногда и всю ночь напролет строили смелые планы на будущее. Мечтали, что прославимся во Франции и в США. Представляли славные личики наших будущих детей. Шутили. И я позабыл о парижских буднях, делах и заботах. О политике, о войне и мире.
Два года мы прожили вместе с Сарой Элизабет, то путешествовали, то возвращались в Париж. И я всерьез задумался об отъезде в Соединенные Штаты. Даже уведомил основного работодателя о своем намерении. Тот всячески пытался меня отговорить, но сдался в конце концов и преподнес мне нежданный подарок: выхлопотал стажировку в американском филиале фирмы с перспективой зачисления в постоянный штат сотрудников.
Сара Элизабет уехала первой, соскучившись по семье. Мы договорились, что я последую за ней через четыре месяца, в начале 1958 года, когда улажу все дела, распродам и раздам друзьям имущество. Я всем объявил, что уезжаю. В Америку. Навсегда.
Четыре месяца – немалый срок. Поначалу все ахали, поздравляли меня, подбадривали, грозились: «Непременно тебя навестим!» Но потом жизнь вошла в привычную колею, и политика заслонила все остальное. Между тем война в Алжире разгорелась еще сильней. Я сострадал алжирцам, но по-прежнему не знал, чем помочь.
Отзвуки войны докатились до Франции. Парижане ощутили на себе последствия алжирской драмы. Полиция устраивала бесконечные облавы и проверки, охотилась на цветных. Тогда у меня еще не было друзей-алжирцев, однако все мои латиноамериканцы жаловались, что их, черноволосых и смуглых, постоянно задерживали. Разве я мог стерпеть, чтобы французские власти преследовали представителей других народов за отличия во внешности, будто нацисты евреев в годы оккупации?