Если бы я не был самим собой, если бы кто‐то другой взял на себя труд быть Ротом и писать его книги, я бы мог стать, в другой своей инкарнации, его Милтоном Аппелем.
Гнев Цукермана на Милтона Аппеля – это способ выразить ваше чувство вины?
Чувство вины? Ни в коей мере. Вообще‐то говоря, в раннем варианте книги Цукерман и его молодая подруга Диана занимали противоположные позиции в споре об Аппеле. Она, со свойственной ей пылкой неискушенностью, заявляла Цукерману: «Почему ты позволяешь ему собой помыкать? Почему ты спокойно терпишь это дерьмо?» – на что Цукерман, который намного старше, отвечал: «Не будь смешной, дорогая, успокойся, он вообще пустое место». Это была настоящая автобиографическая сцена – и она получилась без искры жизни. Мне нужно было заставить главного героя испытывать гнев, хотя мой собственный гнев по такому же поводу давно угас. Оставаясь верным правде жизни, я на самом деле отмахивался от проблемы. И я поменял их позиции так, что теперь двадцатилетняя студентка коллежа убеждала Цукермана повзрослеть и закатила ему истерику. Это вышло смешнее. Я бы ничего не добился, попытавшись сделать Цукермана таким же в высшей степени здравомыслящим, как я сам.
То есть ваш герой всегда должен или быть разгневанным, или быть в беде, или жаловаться на судьбу.
Мой герой должен переживать наглядную перемену или остро ощущать себя не в своей тарелке. «Я не тот, кем должен быть, – если я что‐то из себя представляю, то это вовсе не я». Его причитания начинаются как‐то так.
Насколько сознательно вы, когда пишете, совершаете переход от повествования от третьего лица к повествованию от первого лица?
Это не сознательный или бессознательный выбор – все происходит достаточно спонтанно.
Но каково это – писать от третьего лица в отличие от повествования от первого лица?
А каково это – глядеть в микроскоп, одновременно наводя на фокус? Все зависит от того, насколько вы хотите приблизить конкретный предмет к глазу. И наоборот. Зависит от того, что вы хотите укрупнить и с какой кратностью увеличения.
Но вы в какой‐то степени ощущаете бо´льшую свободу, когда переключаете рассказ о Цукермане в повествование от третьего лица?
Я даю себе свободу говорить о Цукермане то, что для него было бы неприемлемо говорить о себе самом теми же словами. В повествовании от первого лица была бы утрачена ирония или комичность; я же могу от себя добавить нотку серьезности, которая резала бы ухо, если бы исходила от него. Благодаря переходам в рамках одного повествования между рассказом от имени героя и рассказом от имени автора читатель понимает разницу между моральной позицией того и другого. Примерно то же мы делаем в ходе обычной беседы, когда используем неопределенные местоимения вроде «кое‐кто», говоря о самом себе. Использование слова «кое‐кто» ослабляет жесткую привязку вашего суждения к вашему «я». Послушайте, иногда гораздо эффективнее дать возможность персонажу говорить от своего имени, а иногда эффективнее говорить о нем автору; иногда эффективнее говорить о чем‐то уклончиво, а иногда – нет. В «Призраке писателя» повествование ведется от первого лица, возможно потому, что в книге описывается главным образом открытый Цукерманом внешний мир, это книга молодого первопроходца. Чем старше он становится, чем больше шрамов получает, тем больше он смотрит вглубь себя и тем большую дистанцию мне приходится держать. Кризис солипсизма, который он переживает в «Уроке анатомии», лучше всего наблюдать со стороны.