Вы подсказываете себе, когда пишете, где нужно провести различие между прямой речью и повествованием?
Я себе не «подсказываю». Я реагирую на то, что кажется мне максимально живыми возможностями. Нет необходимости добиваться какого‐то баланса между прямой речью персонажа и авторским повествованием. Вы выбираете то, что живо. Две тысячи страниц повествования и шесть строк живого диалога могут стать ключом к успеху для одного писателя, а две тысячи страниц живого диалога и шесть строк повествования – удачным решением для другого.
Вы когда‐нибудь брали крупные фрагменты текста, представляющие собой диалог, и переделывали их в повествование, или наоборот?
Конечно. Я проделал такое с фрагментом об Анне Франк в «Призраке писателя». Мне это далось не без труда. Когда я начал, от третьего лица, я в каком‐то смысле отнесся к материалу с благоговением. Рассказывая историю Анны Франк, которая выжила и приехала в Америку, я взял высокую элегическую ноту. Я не знал заранее, куда это меня приведет, поэтому я поступил так, как следует поступать при написании жития святого. Такая тональность соответствовала жанру агиографии. Вместо того чтобы придать фигуре Анны Франк новый смысл в контексте моего повествования, я пытался использовать готовый набор эмоций, которые этот персонаж может вызвать у любого читателя. Так поступают порой даже хорошие актеры в первые недели репетиций пьесы – их притягивают традиционные формы игры, они поддаются искушению использовать привычные клише, но одновременно надеются, что в них проявится вдруг нечто неподдельное. Задним числом можно сказать, что теперь мои трудности кажутся мне довольно странными, потому что я смирился именно с тем, с чем боролся Цукерман, – с официально санкционированным и весьма утешительным мифом. Уверяю вас: никто, кто потом ставил мне в упрек, будто в «Призраке писателя» я осквернил память Анны Франк, и глазом бы не моргнул, если бы я вывалил на всеобщее обозрение все эти банальности. Их бы это вполне устроило, а я, возможно, даже удостоился бы их похвалы. Но я бы за это не выдал себе медаль. Трудности, с которыми сталкивается пишущий о евреях писатель, – Как это следует рассказать? Каким тоном? Кому это надо рассказать? С какой целью? Надо ли вообще о том рассказывать? – в конце концов и стали темой «Призрака писателя». Но прежде чем эти трудности стали темой, мне их, по‐видимому, надо было самому претерпеть. Так часто бывает, во всяком случае со мной, что битвы, составляющие нравственный костяк книги, я по наивности разыгрываю в сюжете книги на начальной, еще очень неопределенной стадии работы над рукописью. Это и есть самое тяжкое испытание для меня, и я его преодолел, когда просто взял весь этот фрагмент и переписал от первого лица – историю Анны Франк рассказывала теперь Эми Беллет. Жертва не собиралась сама поведать о своей судьбе в духе «Поступи времени»