Аппельфельд: «Баденхайм в 1939 году» вырос на основе моих ярких детских воспоминаний. Каждое лето мы, как и прочие мелкобуржуазные семьи, отправлялись на курорт. Каждое лето мы старались найти спокойное место, где люди не шушукаются в коридорах, не сплетничают друг с другом на каждом углу, не суют нос в твою жизнь, ну и, конечно, не говорят на идише. Но каждое лето мы, как назло, опять оказывались среди евреев, и это ужасно досаждало моим родителям и сильно их злило.
Прошло много лет после Холокоста, и, стараясь восстановить события моего детства до Холокоста, я понял, что эти курорты занимают немалое место в моих воспоминаниях. В моем воображении вновь оживали знакомые лица и жесты. Гротескных нюансов проступало не меньше, чем трагических. Лесные прогулки и изысканные трапезы притягивали людей в Баденхайм, где они могли поболтать и излить душу. Люди там позволяли себе не только экстравагантно одеваться, но и говорить без утайки, иногда даже преувеличенно цветисто. Мужья иногда теряли своих милых жен, и время от времени вечернюю тишину прорезал выстрел – тревожный знак обманутой любви. Разумеется, я мог бы силой воображения заставить эти драгоценные осколки реальности соединиться и обрести собственную жизнь. Но как? Всякий раз, когда я пытался воссоздать эти полузабытые курортные городки, в моей памяти всплывали поезда и лагеря, ведь мои глубоко запрятанные детские воспоминания были покрыты паровозной сажей.
Будущая судьба, точно смертельная болезнь, уже незримо таилась в жизни этих людей. Ассимилированные евреи выстроили систему гуманистических ценностей и из нее смотрели на мир. Они были уверены, что перестали быть евреями и то, что имело отношение к «евреям», к ним было неприменимо. И эта странная уверенность превратила их в слепых или полуслепых существ. Мне всегда нравились ассимилированные евреи, потому что в них еврейский характер, а также, возможно, и еврейская судьба проявлялись в концентрированной форме.
В «Баденхайме» я постарался соединить зримые воспоминания детства с зримыми воспоминаниями о Холокосте. Я чувствовал, что должен хранить верность обоим мирам. Другими словами, мне не пристало изображать жертв в приукрашенном виде, следовало представить их при полном освещении, как есть, но в то же время высветить скрытую в каждом будущую судьбу, о которой они не догадывались.
Это как узкий мост без перил, с которого очень легко сорваться.
Рот: До вашего прибытия в Палестину в 1946 году вы не знали иврита. Какое влияние, по‐вашему, это обстоятельство оказало на вашу прозу, написанную на иврите? Вы когда‐нибудь задумывались об особой связи между тем, как вы пришли к ивриту, и тем, как вы пишете на иврите?