Аппельфельд: Я никогда не писал о событиях своей жизни так, как они были на самом деле. Все мои книги – это и впрямь главы моего жизнеописания, но тем не менее это не «истории моей жизни». События, что со мной происходили в жизни, уже произошли, они уже созданы, и время их уже нанизало на нить и придало им форму. Писать о вещах, уже произошедших, значит сделать себя рабом памяти, а память – лишь мелкий компонент творческого процесса. С моей точки зрения, творить – значит упорядочивать, выстраивать, выбирать слова и темп, подходящие тебе в данный момент. Да, материал мы берем из собственной жизни, но в конечном счете твое создание – это независимое творение.
Я несколько раз пытался написать «историю моей жизни» в лесу после побега из лагеря. Но все мои усилия оказались тщетными. Мне хотелось верно изобразить свою реальную жизнь и те события, которые реально со мной произошли. Но получившаяся хроника оказалась всего лишь шаткими подмостками. И в результате у меня вышла довольно слабая и неубедительная придуманная история. Самые правдивые вещи очень легко фальсифицировать.
Вам ведь известно: реальность всегда сильнее человеческого воображения. И более того: реальность может позволить себе быть неправдоподобной, необъяснимой, несоразмерной. Сотворенное произведение, к моему великому сожалению, не может себе такого позволить.
Реальность Холокоста превзошла все, что только можно себе вообразить. И если бы я остался верен фактам моей жизни, мне бы никто не поверил. Но когда я выбрал своей героиней девочку, чуть постарше, чем я был тогда, я вырвал «историю моей жизни» из мощных объятий памяти и отправил ее на переплавку в творческую лабораторию. Там память не является единственным владельцем фактов. Там требуются причинно-следственные связи для объяснения событий, которые нужно увязать одно с другим. И исключительные события позволительны лишь в том случае, когда они укладываются в общую структуру повествования и помогают ее понять. Мне пришлось изъять неправдоподобные компоненты «истории моей жизни» и предложить их более правдоподобную версию.
Когда я писал «Цили», мне было около сорока. В то время меня интересовали возможности наивного подхода в искусстве. Возможно ли наивное современное искусство? Мне казалось, что без наивности, свойственной детям и старикам и, в какой‐то мере, всем нам, произведение искусства всегда будет с изъяном. И я попытался исправить этот изъян. Одному Господу известно, удалось ли это мне.
Рот: «Баденхайм в 1939 году» уподобляли притче, сновидению, кошмару и так далее. Но ни одно из подобных определений не помогает мне до конца разобраться с запутанным текстом. Читателю предлагается – думаю, демонстративно – понять превращение милого австрийского курорта для евреев в мрачный перевалочный пункт для еврейского «переселения» в Польшу как своеобразную аналогию событий, предшествующих устроенному Гитлером Холокосту. В то же время ваше изображение Баденхайма и его еврейских обитателей отличается почти нарочитой нелепостью и безразличием к причинно-следственным связям. И тут дело не в том, что угрожающая ситуация продолжает усугубляться, как оно часто и бывает в жизни, без предупреждения, вопреки логике, но в том, думаю, что вы описываете эти события настолько лаконично, что они кажутся непостижимыми. Вы не поможете мне как читателю справиться кое с какими трудностями, с которыми я столкнулся в этом романе, удостоенном самых высоких похвал и ставшем, наверное, самой известной вашей книгой в Америке? Какова связь между вымышленным миром Баденхайма и исторической реальностью?