Триумф «Планеты мистера Сэммлера» – в создании образа Сэммлера, с его квалификацией «регистратора безумия», которую он приобрел благодаря европейскому образованию, своей личной истории страданий внутри большой истории и выбитому нацистами глазу. Сопоставление личных невзгод героя с подробностями социальных ситуаций, в которые он втягивается, ироничная, наотмашь бьющая точность этого сопоставления объясняют силу впечатления, производимого этим романом (и так происходит в любом запоминающемся литературном произведении). Сэммлер, резко выдернутый из массы своим положением беззащитного достоинства, видится мне идеально чутким инструментом, способным улавливать в обществе любые сигналы, необычные или угрожающие, – как жертва истории, он приобрел опыт, дающий беспощадный и суровый, в духе двадцатого века, взгляд «на человечество в революционной ситуации».
Интересно, что в этой книге было описано вначале – безумие или его регистратор, Сэммлер или пейзаж шестидесятых годов?
«Дар Гумбольдта» – самый что ни на есть сумасбродный из всех мыслимых комических романов, книга, в которой превосходно материализуется изменчивое настроение Беллоу, та веселая музыка эгосфер, которую исполняют Оги Марч, Хендерсон и Гумбольдт и которую Беллоу более или менее периодически заставляет звучать в перерывах между вгрызающимися в темные бездны мрачной депрессии романами вроде «Жертвы», «Лови момент», «Планеты мистера Сэммлера» и «Декабря декана», где от шокирующей боли, источаемой душевными ранами героев, не отмахиваются ни они сами, ни Беллоу. Среди всех романов Беллоу я отдаю первенство «Герцогу» за чудесное воплощение столь характерной для него разноголосицы.
«Гумбольдт» – самый что ни на есть сумасбродный роман, то есть самая бесстыдная из всех его комедий, более безумная и карнавальная, чем все прочие, единственная книга Беллоу, откровенно проникнутая веселым распутным духом и, да-да, являющая собой дерзостный сплав несоединимых мотивов, но на то есть парадоксально веская причина – ужас Ситрина. И каких мотивов? Смертности, неизбежности встречи Гумбольдта (вне зависимости от успеха или величия героя) с судьбой. В ее буйном сюжете о ненасытности, вороватости, ненависти и крушении вечно созидаемого мира Чарли Ситрина, во всех аспектах романа, включая центробежную манеру повествования, таится – а в стремлении Ситрина усвоить отрицающую бренность всего живого антропософию Рудольфа Штейнера обнажается уже вполне очевидно – его ужас смерти. То, что сбивает с толку Ситрина, в то же время сводит весь повествовательный декор к теме загробного мира – к панической боязни забвения в ее старомодной версии обывательского ужаса смерти.