Работа над романом восстановила в моем воображении связь с покойными родителями через несколько десятилетий после их смерти, как и с давно ушедшей эпохой и с тем ребенком, каким я некогда был или каким помнил себя, потому что я постарался и его выписать с предельной точностью. Но для меня самой большой удачей – так как это именно то, как мне кажется, что придает повествованию совершенно особенную эмоциональную глубину, – стало не намеренно правдоподобное описание семьи Рот и их окружения в 1940 году, но целиком вымышленная история жившей этажом ниже несчастной семьи Уишнау – такую фамилию я им придумал, – на кого обрушился шквал линдберговского антисемитизма, и в особенности портрет их сына Селдона Уишнау, моего альтер эго, моего кошмарного второго «я», которому вечно что‐то было нужно, милого одинокого одноклассника, от кого ты стремглав бежишь, когда ты еще сам малый ребенок, а он требует от тебя дружбы, да так настырно, что выдержать это никому не под силу. Он – ответственность, от которой тебе не отвертеться. И чем больше ты хочешь от него отделаться, тем труднее это осуществить и тем сильнее хочется все же отделаться от него. Именно то обстоятельство, что маленький наивный мальчуган Рот мечтает отделаться от одноклассника, и приводит к самой мучительной коллизии в книге.
У меня не было никаких литературных моделей, которые помогли бы мне перекроить историческое прошлое. Мне были известны книги, в которых описывалось воображаемое будущее, в частности роман «1984». Но хотя я люблю эту книгу, я не стал ее перечитывать, чтобы изучить метод автора. В романе «1984», написанном в 1948 году и опубликованном годом позже, Оруэлл предполагает глобальную историческую катастрофу, в результате которой мир меняется до неузнаваемости. Конечно, в ХХ веке существовали политические модели подобных катастроф и в гитлеровской Германии, и в сталинской России. Но поскольку моего таланта не хватает, чтобы показать мировые события с оруэлловским размахом, я вообразил ход событий куда более скромного масштаба, событий мелких и достаточно узнаваемых, чтобы, как я надеялся, они выглядели правдоподобными и, более того, казались бы вполне возможными в ходе президентских выборов 1940 года, в то время, когда Америка была жестко расколота на республиканских сторонников изоляционизма, которые, не без основания, не желали участвовать в кровопролитиях второй европейской войны спустя всего лишь двадцать с чем‐то лет после окончания первой – и кто, видимо, составлял незначительное большинство среди избирателей, – и демократами – сторонниками интервенционизма, которым, может быть, тоже не слишком хотелось ввязываться в войну, но они понимали, что Гитлера надо остановить, пока он не вторгся в Англию и не завоевал ее, как и всю Европу.