Как я предположил, Уэнделл Уилки, реальный республиканский кандидат 1940 года, не мог победить пользовавшегося в стране огромным авторитетом интервенциониста Рузвельта просто потому, что Уилки и сам был интервенционистом. Но что, если бы свою кандидатуру в 1940 году выставил не Уилки, а Линдберг, ставший мировой знаменитостью после одиночного перелета через Атлантику в 1927 году, – Линдберг, который, с его аурой моложавой мужественности, и блестящей героической репутацией, и особенно с его несокрушимо изоляционистскими убеждениями, смог бы удержать страну от участия в очередной бойне на чужой территории? Я не думаю, что исход выборов, каким я его описал в книге, где Линдберг лишил Рузвельта беспрецедентного третьего президентского срока, был таким уж маловероятным. Оруэлл, рисуя мир, претерпевший столь жуткую трансформацию, как в «1984», сознательно вышел за рамки вероятного, ведь он писал не пророчество о ближайшем будущем, а футуристический роман ужасов, содержащий политическое предостережение. Оруэлл вообразил колоссальные перемены в будущем с жутчайшими последствиями для всех; я же вообразил перемены в прошлом гораздо менее масштабные, написав ужастик для ограниченной аудитории. Он придумал дистопию[148], я сочинил ухронию.
Почему я выбрал Линдберга? Как я уже сказал, прежде всего потому, что мне не казался немыслимым вариант с его участием и победой в президентской гонке, как это происходит в моей книге. Однако Линдберг напрашивался на роль ведущей политической фигуры в романе и потому, что мне хотелось заставить евреев Америки ощутить всю серьезность угрозы подлинного, широко распространившегося антисемитизма – угрозы не просто для каждого из них лично, но угрозы всепроникающей, коварной, способной взрасти где угодно. Линдберг как олицетворение общественно-политической силы в 1930–1940‐е годы отличался не только изоляционизмом, но и расистским отношением к евреям – его пошлые и предвзятые ядовитые воззрения недвусмысленно выражены в его речах, дневниках и письмах. В глубине души Линдберг был адептом превосходства белой расы, сторонником расистской идеологии в обличье евгеники: даже дружа с отдельными представителями еврейства вроде Гарри Гуггенхайма[149], он не воспринимал евреев в целом, генетически, морально или культурно равными представителям белой нордической расы вроде себя и считал, что число таких граждан в стране должно быть ограничено. Из всего этого вовсе не следует, что, став президентом, он бы непременно ополчился на американских евреев и подверг их столь же открытым и жестоким гонениям, как это сделал Гитлер, придя к власти в Германии, но Линдберг так не поступает и у меня в романе. Самое главное в моей книге – не гонения на евреев (эти притеснения по нацистским стандартам оказались явно незначительными, ведь Линдберг лишь подписал с Гитлером пакт о ненападении и позволил открыть в Вашингтоне посольство нацистской Германии), а то, на что, как опасаются евреи, он способен, судя по его публичным высказываниям, в особенности прозвучавшим в его радиообращении к нации обвинениям в адрес евреев, которых он назвал инородцами – поджигателями войны, безразличными к жизненным интересам Америки. Настоящий Линдберг, надо сказать, выступил примерно с такой же зажигательной речью 11 сентября 1941 года на митинге движения «Америка прежде всего» в Де-Мойне, штат Огайо; в моей книге, чтобы уложиться во временные рамки вымышленного сюжета, я сдвинул его речь на год назад, но при этом не изменил ее содержания и не приуменьшил ее резонанса в обществе.