Вернувшись домой, я разыскал в Нью-Йорке небольшую группку чешских интеллектуалов, эмигрировавших из Праги, когда туда вошли русские танки, чтобы раздавить «пражскую весну». Отправившись вновь следующей весной в оккупированную русскими Прагу, я уже был не просто туристом. Я привез с собой длинный список людей, с кем планировал встретиться, – гонимых представителей порабощенного народа, запрещенных писателей, считавших садизм, а не социализм государственной религией. Все остальное вытекало из этого.
Да, характер – это судьба, но в жизни все решает случай.
Расскажите немного о своих последних книгах – повестях, которые составили выпущенный издательством «Лайбрари оф Америка» сборник под названием «Немезида». Чем вы объясняете переход к более короткой форме в конце своей писательской карьеры?
Все четыре повести проникнуты ощущением иррациональной катастрофы. В каждой описана личная беда и показана взбесившаяся машина наказания. Происходит существенное изменение морального ландшафта: это наказание без вины, наказание, несоразмерное преступлению. Тема повестей – диспропорциональность. Какая причина и почему вызвала столь ужасающие результаты? Невероятно, но факт: абсурдность стала в порядке вещей, ошибка – тягчайшим преступлением, и любая попытка спастись оказывается неудачной и ведет в никуда.
В художественной прозе человеческая природа нередко познается в экстремальных ситуациях. Так происходит в этих четырех повестях. Их пафос – невиновный человек в противостоянии опаснейшей, какую только можно вообразить, ситуации, когда личное существование оборачивается неразрешимой для героя проблемой. Все привычные средства защиты рушатся, внезапно оказывается, что все против тебя, и каким бы неуязвимым ты себе ни казался раньше, каким бы одаренным, решительным и упорным, каким бы добродетельным ты себя ни считал, тебя неминуемо настигает катастрофа – и нет ничего реальнее ее. У меня возникло искушение воспользоваться максимой Кафки как эпиграфом ко всему сборнику четырех повестей: «В битве между собой и миром делай ставку на мир».
Хотя я привык к известным любому романисту радостям панорамного повествования, в этих книгах масштаб сюжета скукожился, и моя задача свелась к слежению за маршрутом индивидуальной жизни на относительно ограниченном количестве страниц. Пришлось положиться на свои навыки краткого и емкого повествования, подчинившись необходимости сузить перспективу и заострить коллизию.
Чем объяснить мой переход к малой прозаической форме? Истощением силы духа перед лицом повседневных разочарований, пошатнувшимся в связи с переизбытком сюжетов энтузиазмом, недостаточной для столько долгого писательского марафона выносливостью – ничего нельзя исключать. Но если и так, хочу надеяться, что мне тем не менее удалось в этих сюжетах достичь глубины и добиться высокой степени напряжения: иногда ограничения или преграды помогают выйти к новым горизонтам, вырваться из рамок освоенной формы и, по примеру Овидия, превратить ее в нечто иное.