И с первого дня тюрьмы люди и жизнь превратились для него в непостижимо ужасный мир призраков и механических кукол… (4: 615).
Логично предположить, что за этой трактовкой стоит именно гофмановская традиция, которая бурно пробудилась как раз в начале XX столетия – и вскоре, под влиянием ошеломительных индустриально-информационных новаций, эволюционировала в пресловутую роботехнику, чреватую «бунтом машин» и пр. В ярком докладе на Набоковских чтениях 2015 года «Реквизит пуппенмейстера: предметный мир Владимира Набокова»[672] В. Полищук убедительно показала, что враждебные куклы, стерегущие Цинцинната, отчасти восходят к гофмановским автоматам. Мне остается добавить, что и те, в свою очередь, суть изделия гностического демона-демиурга, ставшего на земле механиком или оптиком[673].
Многоуровневый философски-эстетический разбор «Приглашения на казнь», проведенный Александровым в третьей главе его книги[674], сам по себе приглашает к расширенным поискам метафизического субстрата романа. Они привели меня к тому выводу, что его религиозно-философский строй наиболее энергично стимулирован был древнеиндийской мыслью, вобравшей в себя и дуалистический, и монистический слои, – как, в той или иной степени, все мировые религии. Конечно же, я не берусь затрагивать бездонный вопрос, насколько и сам гностицизм и платонизм подпитывались индийской мыслью, – но для набоковской их рецепции она окажется решающим фактором.
Показательна тут будет в начале последующего «Дара» космология больного мальчика, творящего в бреду «безудержно расширяющуюся вселенную», соотнесенную с «макрокосмическими домыслами нынешних физиков», – но подсказанную, несомненно, ведическими наитиями беловского Котика Летаева, который (модифицируя наукоучение Фихте) явно на манер пуруши созидает мир из «точки» своего самосознания[675]. В свою очередь, набоковский герой, выздоравливая, как бы рождается заново, напоминая самому себе «прозрачное хрустальное яйцо», – прямая отсылка к ведийским и прочим космогоническим мифам (4: 208–209)[676].
Ниже в «Даре» даст себя знать, как мы помним, и индуистско-буддийский Атман – пусть даже в маразматическом изложении Германа Буша (см. выше главу «Интертекстуальная экспозиция»). А через много лет Атман на время открыто вочеловечится у Набокова-американца в период его работы над рассказом 1951 года «Сестры Вэйн» – произведением насквозь оккультистским. Безымянный герой-нарратор, внимательно регистрирующий мистическую – или как минимум квазимистическую – канву событий, сохраняет тем не менее беспримесно нейтральную позицию, уклоняясь от сколь-нибудь отчетливых умозаключений.