А тут со скамейки, конечно, задние товарищи на нас вылупились. Колька Никитин оттуда ругается. Но уже вдогонку. Пес с ним, думаю. Начищу ему рыло на закате.
И сам в ударном порядке вывожу графиню на Клару Цеткин. Через бабу Нюсю.
– Исключительно приятно, говорю, ваше высочество. Может, при случае встретимся, цум байшпиль?
А она говорит уклончиво:
– Ага, шарман. В другой раз, говорит. Сумочку, промежду прочим, взад отдайте.
Я говорю:
– Берите, не жалко. Пока, говорю, бонжур.
Так потолковали мы с ней по-иностранному и разошлись, как в песне, с отрадною улыбкой на устах.
Экие, думаю, графини бывают. Холостая небось. Или ейный буржуй в Париже или, наоборот, где-нибудь у нас в Нарыме.
И так меня всего заколбасило. Личность откеросинил, портянки сменил – что твой Чемберлен. Побрился начисто. И попер на Лиговку.
Всю десятку спустил. Пил за ее здоровье рыковку с бархатным пивом и откушал толстую куру. Баянисту рубль пожаловал.
Ей-богу-с.
А вчера сижу себе на скамейке и с похмелья снова о ей думаю. Какая она, думаю, дама прекрасная во всех отношениях.
Вдруг вижу, идет.
Сама.
В фильдекосовых чулочках.
Но с мильтоном.
Подходит она до меня своей бывшей походкой и орет, как на митинге:
– Вот он, – орет, – этот ваш ширмач Мишка Квасцов!
Целый день промурыжили. И еще велят прийти в среду. Я, конечно, отвечаю:
– Зря, говорю, защищаете этих разных графьев. Народных паразитов. Вы б ее лучше ликвидировали как класс.
Милиция говорит:
– Надо будет, ликвидируем, тебя не спросим. Только никакая она не графиня. Это Варька, у нас ее все знают в участке. Это у ей кликуха такая, Графиня, потому как сильно духами мочится.
А теперь мне за ее шьют новое дело. Из-за десяти-то рублей. Лучше б в своем Париже окурки собирала.