— Клим! — крикнул открывшейся двери.
— Господи… — попятился старик, прикрыв козырьком глаза, — заголился среди дня…
— А то ты ничего из этого никогда не видел.
Бурмин был уже у стола. Выдвигал ящики, поднимал слежавшиеся бумаги. Ничего!
Старик убрал ладонь.
— Видел, конечно. Ещё когда всё твоё хозяйство было вот… — Он отмерил кончик мизинца. Уел, мол.
Бурмин закатил глаза:
— Ванну приготовь.
Он оглядывал вокруг, хмурясь.
— Да что ты рыскаешь-то? — удивился старик.
Бурмин за уши поволок от камина корзину с бумагами, которые сберегали для растопки. Опрокинул, её с шорохом вытошнило на паркет неразрезанными письмами, нераспечатанными конвертами. Сел себе на пятки, стал ворошить. Читал, бросал обратно в кучу.
Не находил — стал злиться:
— Клим, здесь всё, что приходило?
— Ну дак.
— Приглашение от губернатора. На бал и фейерверк… Его здесь нет.
— Может, не присылали, — заметил Клим. Подошёл, стал сгребать всё обратно в корзину.
Бурмин придержал его руку:
— Погоди.
И снова окунулся в бумаги.
— Да не пригласили! — опять попытался Клим.
— Быть такого не может. Чтоб не прислали. На всякий бал присылают.
— Вы ни на какое не отвечали. Они и перестали. Приглашать.
Но тут Бурмин издал торжествующий возглас и быстро пальцем надорвал маленький голубой конверт. Выпростал сложенную бумагу. Пробежал глазами:
— Отлично. Танцы и мороженое.
«Знал бы — сжёг сразу». Клим готов был хлопнуть кулаком свою дурную голову.
— Готовь фрак.
— Барин! Богом заклинаю! — взмолился Клим.
— Что такое? — нахмурился Бурмин.
— Как бы не стряслось… какой-нибудь глупости.
— Брось.
— Зачем это, барин?
— Пишут, будет фейерверк. Давно не видел фейерверков.
Клим ухватился за голого барина:
— Батюшка! Не губи! Уж шесть лет выстоял! А тут за ерунду пропадёшь…
Бурмин оттолкнул его руки. Нахмурился:
— А ты шесть лет делал вид, что ничего не замечаешь. Вот и делай впредь.
Но добавил мягко:
— Всю жизнь не отсидишься. На черта тогда вообще жизнь? Рубашку под жилет, галстук, — распорядился. — Ступай.
Пнул походя ногой груду бумаг на полу:
— И разожги в гостиной камин!
Он знал, что то, что он сделает, может разрушить его жизнь, но почему-то чувствовал радостный подъём.
Как кавалерист перед атакой, из которой — и он это знает сам — может не вернуться.
Но между «может» и «не вернётся» была пропасть, полная радостного возбуждения, похожего на счастье.
Бурмин подхватил косынку, тряхнул за концы, перекинул, перехватил и, складывая на ходу, босиком пошлёпал в свою спальню.
— Доехали хорошо, благодарю. Один раз только, когда ехали через лес…
Но мать уже потеряла интерес. Махнула рукой: