— Ах, ну и прекрасно, раз всё хорошо. С этими деревенскими дорогами ничего не поймёшь. Что старуха Печерская? Очень тебя уболтала? А как тебе её зять? Не помню, которой он дочери муж. Старшая, Евпраксия, вышла замуж… — И графиня завела разговор, интересный ей, но нимало не занимавший дочь (до чего, впрочем, матери не было дела).
Мари загляделась в окно. Мужик приставил лестницу к старой яблоне. Залез. Зажёг свёрнутую жгутом тряпку. Стал потряхивать, разгоняя густой дым. Обволакивая им себя, как завесой. Мари заметила в ветвях серый шершавый шар. Мужик зажал зубами жгут. Голову его тут же окутал дым. Взялся за шар обеими руками.
Голос матери плескал и журчал где-то в отдалении.
Обсуждали чужие свадьбы.
— Что? Простите, мама, — обернулась она, услышав, что её позвали по имени. Графиня повторила вопрос. Дети. Взглянуть. Мари спохватилась, кивнула.
Показала на окно:
— Это же Василий, верно?
Мужик за окном бережным движением свернул шар, как большое яблоко с черенка. Мотая головой, точно отмахиваясь от чего-то, стал спускаться с ношей.
— Ты его разве помнишь?
— Как забыть. Всегда столько выдумок и проделок. Мы детьми его обожали.
Графиня поморщилась, отмахиваясь от неинтересного ей мемуара:
— Ах, ну скорее же покажи своих!
Мари щёлкнула сумочкой. Вынула, раскрыла и передала матери миниатюрный двойной портрет.
— Какая прелесть. — Одной рукой графиня поднесла к лицу раскрытую рамку, другой придерживала шаль. Но не выразила сожаления, что внуков не привезли.
— К сожалению, у меня только старые, — извинилась Мари. — Новые заказали, да не было готово, когда я выезжала.
— Сколько им здесь?
— Год и два с половиной. Когда писали эти портреты, старший…
— Они такие прелести в этом возрасте, — вздохнула мать, возвращая Мари портреты детей. Прозвучало, как всегда у матери, с ощущением многоточия, за которым должно было стоять нечто вроде: «…в каких мерзких взрослых они потом вырастают. Взять хоть тебя, дорогая Мари».
— У Мортье новые заказали? — поинтересовалась мать. — Сейчас все заказывают у Мортье. Сходство, говорят, поразительное. В его акварелях столько воздуха и есть особая прозрачность, которая отличает подлинное искусство, — повторила графиня то, что повторяли все.
— В её. — Мари сложила и убрала рамку.
— Что, дорогая?
— Мортье — мадемуазель. Нет, не у неё. У неё слишком дорого.
— А, в самом деле? Какая разница. Тем более, — весело согласилась мать.
Вошёл граф. Вид у него был распаренный, глаза ошалелые. Вытер лысину платком:
— Фу-ух, Василий этот. Чуть не уморил. Насилу от него удрал.
— Что на сей раз? — усмехнулась графиня.